Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [61]

Письма читательниц Бальзаку часто фиксируют реакцию на прочитанное, трудновыразимую и как раз в письме ищущую выражения. К примеру, молодая женщина, подписывающаяся мужским именем Жюль, так описывает свои впечатления от «Физиологии брака» (1829): «Ваша книга меня оттолкнула, вдохновила, возмутила, очаровала. Из всех — она самая глупая, самая остроумная, самая дурная, самая лучшая, самая дерзкая, самая почтительная, самая невероятная, самая истинная, самая непристойная, самая достойная, самая несправедливая и самая справедливая»[275]. Корреспондентка утверждает дальше, что могла бы написать целый том об испытанных ею противоречивых переживаниях, и позиция инкогнито-анонима такому излиянию способствует как ничто.

Письма дают также представление о двусмысленности контакта автора с читательницами. Можно сказать, что дамы читают «эгоистически» — для себя и про себя — и сами на эту вновь открытую возможность реагируют с восторгом. Многие воспринимают текст романа как побуждение рассказать собственную жизнь и, таким образом, выйти в пространство литературного обмена, куда более демократическое и гостеприимное, чем реальная общественная среда, полная ограничений, табуированных по умолчанию зон, остаточных сословных и гендерных преград. Очень характерно внимание читательниц к деталям, желание править их в сторону большего правдоподобия (точно ли, что к месту дуэли можно было доехать на четверней запряженном экипаже?) или большей справедливости (не стоит ли изменить кое-что в образе мадемуазель Гамар в «Турском священнике» и тем реабилитировать отчасти всех провинциальных старых дев?). Не менее характерны предложения собственного опыта как материала для творчества: «из всех женских характеров, которые я узнала по вашим романам, нет ни одного, подобного моему», а потому опишите и мои страдания; «возможно, вы знаете женщину и человеческое сердце, но многие подробности от вас ускользают»; «надеюсь, вам будет любопытно»; «если бы каждая из нас вам рассказала свой роман!»[276]. При этом нельзя не заметить, что «cлучаи из настоящей жизни» скроены по романному лекалу (общий типаж — молчаливо страдающая тридцатилетняя аристократка с нежной, непонятой душой). Не все читательницы одержимы писательскими амбициями, но каждая находит себя в персонажах и ситуациях романов, и все посредством их ищут контакта с чем-то важным для себя, то есть ассоциируют литературу с самореализацией. На глазах рождается «странный тип письма, который стремится приблизить текст к реальности, воспринимая реальность не иначе как на языке текста»[277].

Итак, Бальзак-романист восходит к славе как знаток, конфидент и защитник женщин, балансируя в этой роли на грани уважаемой литературы. Критика характеризует его опусы как легковесные, скандальные, сомнительные с точки зрения нравственности и вторичные литературно (продукт «стерномании» и «раблезиомании»), но через головы знатоков, настроенных скептически, молодой писатель обращается к читающей публике. Он работает в тесном контакте с нею и представляет ее в обоих смыслах слова: учится у своей аудитории, провозглашая ее своим наставником (maître), — зависим от нее — уповает на нее в своем упорном новаторстве. К. Муно-Англез, исследовав эпистолярное поведение читательниц Бальзака, приходит к выводу: «Женщины мелкобуржуазного слоя в XIX веке становились читательницами, не принимая и осваивая уже существующие модели, они последовательно изобретали себя как читательниц и одновременно изобретали новый литературный жанр, новые формы письма, определяющие для проявления потенциала и более широких слоев. Письмо и чтение служили обновлению социального опыта, его трансформации, его осмыслению». Таким образом, «мы присутствуем при встрече новых медиа, новой публики и новых авторов у колыбели литературного жанра» (романа), до недавних пор презираемого, но «на глазах» превращающегося в важный инструмент культурного самосознания[278]. В пространстве литературного вымысла, функционирующего по-новому, происходит взаимоизобретение писателей, по-новому пишущих, и читателей, по-новому читающих.

Опыт рефлексии: «Моби Дик, или Белый Кит» Германа Мелвилла

Истина метафоры — verité á faire.

Ханс Блюменберг[279]

«Моби Дик, или Белый кит» (1851) начинается в духе «Робинзона Крузо», как почти все предыдущие опусы Германа Мелвилла. И сверхудачный дебют молодого писателя — роман «Тайпи» (1847), и последовавшие за ним «Ому» (1848) и «Марди» (1849) представляли собой описания морских путешествий и назывались по именам экзотических архипелагов. Но в «Моби Дике» из островов есть только мрачно-холодный Нантакет, родина американского китобойного флота, да и тот упоминается лишь в самом начале: с двадцать первой главы и до последней, сто тридцать пятой, действие происходит исключительно на палубе корабля, который совершает кругосветное плавание, ни разу не приближаясь к суше. Для читателя, которому адресован роман, по преимуществу обитателя буржуазных гостиных, это странная, невиданная жизнь, к которой он исполнен естественного любопытства. Последнее одновременно удовлетворяется автором и подвергается испытанию.