Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [62]
На первой же странице рассказчик, назвавшийся именем (возможно, вымышленным) Измаил, признается в желании «поглядеть на мир с его водной стороны» и замечает попутно, что подобное желание переживает время от времени любой человек, но редко осознает и еще реже пытается осуществить всерьез. Взгляните, предлагает читателю Измаил, на обитателей деловито-торгового Манхэттена, на этих пожизненных узников прилавков и конторок: что побуждает их в свободный день и час тащиться на набережные и молы, подбираясь к самым крайним оконечностям суши? И почему они стоят там, вперившись вдаль, словно часовые или дозорные, несущие таинственную вахту? Перед ними — только бесконечный пустой горизонт. Зачем же смотрят?.. Приглашая читателя приглядеться к нелепым «дозорным» (Look!.. What do you see?..), рассказчик побуждает нас увидеть в них себя — ведь мы только что открыли роман примерно с тем же смутным желанием: открыть новый жизненный горизонт, скрываемый от нас повседневностью. И едва ли мы сами сознаем вполне коварство, сокрытое в этом желании.
В главе XVI («Корабль») деловитый, прижимистый капитан Фалек, нанимающий Измаила на китобоец, так комментирует высказанное им желание «поглядеть на мир»: «…поглядеть на мир? Так, что ли, ты говорил? Ага! Так вот, сходи вон туда, загляни за планшир на носу, а потом возвращайся ко мне и расскажи, что видел». И что же? — «Передо мной расстилался простор, бескрайний, но удивительно, устрашающе однообразный — не на чем было взгляду остановиться… Только вода и вода». Услышав «доклад» будущего матроса, Фалек язвительно интересуется: «Стоит ли ради этого огибать мыс Горн? Не лучше ли тебе глядеть на мир оттуда, где ты стоишь?»[280] Здесь, в напряжении между буквальным и метафорически расширенным смыслом ключевого слова «глядеть» проявляется центральный (для Мелвилла) парадокс человеческого существования — его смысловой необъятности и физической ограниченности. Земная жизнь подразумевает наличие мерности, устойчивой опоры — она привычнее человеку и все же «не лучше». С мерцающей инаковостью водного мира люди склонны ассоциировать «образ непостижимого фантома жизни», и если здравый смысл целиком на стороне Фалека, то воображение его слушать не хочет[281].
Амбиция Измаила состоит в том, чтобы с дотошной правдивостью описать перипетии промыслового плавания, включающие в себя попутно несметное число фактов о китах и китобоях. Наличие в повествовании сверхсмысла он подчеркнуто не признает. Усматривать в его рассказе «невыносимо страшную аллегорию», или «чудовищный миф» (213), или иной призрак Истины, желанной и искомой, можно только в порядке недоразумения — на этом рассказчик настаивает со всей определенностью. По сути, только его манера, то серьезная, то ироническая, то наукообразная, то фамильярная, то исполненная чувства, указывает на множественность возможных смыслов. И так же неоднозначно, то и дело меняя «оптику», то доверяя, то сомневаясь, вынужден воспринимать его речь читатель. Последовав за Мелвиллом в пространство зыбкого, ничем не гарантированного иносказания — полуиллюзорных прозрений или частично истинных иллюзий, — каждый получит соответственно «доле» вложенного труда, как в китобойном деле, — а кто-то останется совсем без прибытка, с одним лишь досадливым чувством потери.
В главе LXXIII Измаил описывает, как «Пекод» кренится набок под весом головы кашалота, пришвартованной к борту; потом к другому борту подвешивают тушу только что забитого кита, и корабль становится «похож на навьюченного мула, трусящего под тяжестью двух переполненных корзин». Сделано ли это из грубого матросского суеверия («будто судно, у которого хоть однажды висела по правому борту голова кашалота, а по левому — голова настоящего кита… никогда не пойдет ко дну»), или из здравого расчета (с целью обеспечить кораблю, пусть трудное, но равновесие), или без всяких особых причин, просто по стечению обстоятельств? Неизвестно. Неопределенность как раз и побуждает Измаила взглянуть на ситуацию философски: «Так, если вы подвесите с одного борта голову Локка, вас сразу на одну сторону и перетянет, но подвесьте с другого борта голову Канта — и вы снова выровняетесь, хоть вам и будет изрядно тяжело. Некоторые умы так всю жизнь и балансируют. Эх, глупцы, глупцы, да вышвырните вы за борт это двуглавое бремя, то-то легко и просто будет вам плыть своим курсом» (327). Описание корабля здесь подразумевает, как кажется, аналогию роману: он тоже движется с явным утяжелением, удерживает нелегкий баланс. Посылы от двух родоначальников современной философской мысли — родственные, но разные, как кит и кашалот, — предложены одновременно как подсказка и вызов.
В опыте и Локк, и Кант видели важнейший ресурс жизнедеятельности человека, а возможность его (опыта) освоения оба связывали с работой рефлексии. Все наше знание, по Локку, происходит из чувственного восприятия, направленного на внешние предметы, и из самонаблюдения, направленного на «действия нашего ума»[282]. Рефлексия, то есть «наблюдение, которому ум подвергает свою деятельность и способы ее проявления»
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Эмма Смит, профессор Оксфордского университета, представляет Шекспира как провокационного и по-прежнему современного драматурга и объясняет, что делает его произведения актуальными по сей день. Каждая глава в книге посвящена отдельной пьесе и рассматривает ее в особом ключе. Самая почитаемая фигура английской классики предстает в новом, удивительно вдохновляющем свете. На русском языке публикуется впервые.
Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.