Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [33]
Баллада начинается вдруг, с середины: «There is a thorn…» Терновый куст ничем не примечателен с виду, однако проникнут, даже переполнен эмоцией: он вопиюще несчастен — стар, сер, лишен листвы, замшелостью похож на камень… Мох, как будто нарочно выползая из земли, тянет книзу его узловатые сучки. Не ясно, откуда происходит эта странная выразительность, да и кому вообще принадлежит чувство, которого так много в описании? Рассказчику, кто бы он ни был? Тем, от кого он наслушался страшных историй? Несчастной героине одной из этих историй по имени Марта Рей?[174]
О том, что я рассказчика баллады не совпадает с я поэта, Вордсворт на всякий случай напоминает читателю в предисловии 1798 года: «В стихотворении „Терн“, как очень скоро обнаружит читатель, повествование ведется не от автора: характер многоречивого рассказчика в достаточной мере раскроется по ходу рассказа». Не очень, впрочем, надеясь на эту возможность, поэт считает нужным сообщить, что в роли рассказчика ему представлялся «капитан маленького торгового судна, немолодой уже человек, живущий на небольшую пенсию в городке или деревушке, где он — человек новый и где многое для него непривычно. Подобные люди, не будучи обременены занятиями, часто от безделья становятся легковерны и болтливы, и по тем же или сходным причинам они склонны к суеверию. Такой выбор рассказчика мне показался уместным — для раскрытия самых общих законов, по которым предрассудки воздействуют на человеческое сознание. Суеверные люди, как правило, отличаются недалекостью ума и глубиной чувств; их ум не широк, но цепок; они не чужды воображения, под каковым я понимаю способность выводить сильные следствия из простых причин; однако они начисто лишены фантазии, то есть способности извлекать неожиданное удовольствие из резкого разнообразия ситуаций и соединения образов»[175].
Зачем возникает и потом маячит перед читателем эта полувидимая, полуневидимая фигура? Зачем ее сверхподробное прозаическое описание вообще прилагается к стихотворению? Этого никак не мог взять в толк даже ближайший друг Вордсворта Кольридж, а газетные рецензенты так наперебой упражнялись в остроумии. «Признаемся, — иронизировал, к примеру, критик из „Эдинбургского обозрения“ (1808), — что нам этот анонс представляется комичным и нелепым — это как если бы автор эпоса или оды объявил: „Читатель составит об этом произведении лишь крайне несовершенное и ошибочное представление, в случае если не будет иметь в виду, что оно было написано бледным мужчиной в зеленом сюртуке — сидящим нога на ногу на дубовом табурете — с царапиной на носу и орфографическим словарем перед ним на столе“. Из этого следует, что идеальным читателем господина Вордсворта мог бы быть только он сам, — перед нами, иначе говоря, случай полнейшего солипсизма!»[176]
В одном можно согласиться с критиком: Вордсворт, сочиняя предисловие, действительно печется о своем идеальном читателе. Как кажется, он хочет побудить нас к активному распределению «симпатии» между несколькими виртуальными субъектами, в числе которых — несчастная Марта Рей, деревенские жители, исполненные суеверных страхов, пресловутый капитан-пенсионер и его слушатель, любитель прогулок по сельской местности (с последним нам легче всего себя ассоциировать). Разделяемая этими разными людьми эмоция проста, сильна и в то же время не определима однозначно, поскольку переливается оттенками — от патетики до юмора, от жуткого до гротескного.
Только в третьей строфе возникают субъекты диалога (ты и я) и уточняются пространственные координаты происходящего («Вблизи тропы отыщешь ты / Терновник старый без труда»), зато путевые ориентиры описываются с почти комической дотошностью: гуляя по горной тропе, «ты» обязательно увидишь терновый куст в пяти ярдах по левую руку, а если отмеришь вбок еще три ярда, заметишь водоем длиной в три фута и шириной в два. Эти подробности кажутся едва ли не абсурдными, и современники не скрывали от автора недоумений по их поводу. Поклонница таланта Вордсворта призналась ему однажды, что, читая стихотворение публично, всегда пропускает эти строки: педантические исчисления длины-ширины не могут, конечно же, нравиться любителям поэзии! — «Должны нравиться» («They ought to be liked») — коротко отреагировал на это поэт[177]. Получается, что тавтология здесь — не случайно допущенный огрех, а стихийно найденное экспрессивное средство, действенность которого трудно объяснить логически, хотя нельзя не почувствовать. Вот как раскрывает этот эффект современный исследователь: «Сочетание точности фактических деталей и неопределенности подачи фактов действует как эвристический стимул, побуждение задавать практические вопросы (как бы неуместные применительно к лирике. — Т. В.)… и в то же время сомневаться в уместности и оправданности такого подхода. Такое переплетение лирики и реализма, иначе говоря, не дает читателю комфортно обосноваться в дискурсе чувства — напоминая о необходимости баланса между его способностью непосредственно воздействовать на нас и способностью обращать переживание в самоцель»
