Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [32]
Баллада о «слабоумном мальчике», к примеру, приглашает сопережить ночное путешествие-приключение — вослед субъекту безрассудно-беспомощному, но тем острее чувствующему. Для Джонни существуют свет луны, шелест листвы, струение воды, бессознательно-созерцательная погруженность в живой покой природы и в ритм, задаваемый мерной трусцой пони, — все это по отдельности и вместе. Чудно-самозабвенное состояние оттенено (уже для читателя!) эмоциями, о которых рассказывается параллельно: посланного за лекарем, но заблудившегося гонца сопровождают на расстоянии бессонная боль одной женщины и отчаянная материнская тревога другой. Эти три несоединимые, взаимодействующие потока богато оркестрируют ничтожность самого происшествия, создавая поэзию «из ничего».
Ведь что пытаемся мы передать другому человеку и получить от другого человека? Драгоценность индивидуально пережитого. Как раз об этом (хотя как будто бы о чем-то куда более простом и практическом) Бетти Фой пытает своего сынка Джонни: где ж ты был? что ты видел? что слышал? Ответ мальчика воплощается в двустрочный рассказ, который на слух постороннего человека представляет собой полную бессмыслицу, зато услышанный ухом любящей матери и чутким ухом поэта — поэтический перл. Что именно услышит читатель, зависит от его собственного выбора:
(пер. А. Карельского).
С точки зрения здравого смысла в «отчете» Джонни все смехотворно перепутано (луна и солнце, куры и лесные птицы), но путаница как раз и передает наиточнейшим образом то грезоподобное состояние, в котором важно усмотреть поэтическую ценность. Взывая комически к Музам, поэт вызывающим образом «приравнивает» себя, а заодно и читателя к слабоумному Джонни:
(пер. А. Карельского).
О Вордсворте современный ему критик писал так: подобно Стерну, «он пытался извлечь чувство оттуда, где никто и не думал его искать, и нередко приписывал пустякам значительность, совершенно им чуждую от природы»[171]. Проникнутость «пустяков» чувством и чувственно переживаемым смыслом делает эти детали самоценными. Мало что или даже совсем ничего не знача буквально, они оказываются насыщены смутно-суггестивной силой, как раз и создающей возможность глубокого личностного и вместе с тем универсального контакта.
В автобиографической поэме «Прелюдия» (ее первый вариант создавался одновременно с «Лирическими балладами») разыгрывается сходный сюжет про заблудившегося ребенка: мальчик, потерявший провожатого и сбившийся с пути, вдруг видит пустое зеркало озера среди холмов, над ним — маяк, а неподалеку девушку с кувшином воды на голове, идущую по дороге против сильного ветра. Вот и все, и ничего более, необычного или примечательного, нет в этой картинке — которая остается тем не менее памятным «местом во времени» (point of time): привилегированным пространством, в котором опыт сохраняется и упорно разрабатывается воображением. Не только чувство сладостной слиянности, но и чувство отдельности, оставленности, одиночества обретает ценность в силу его предполагаемой косвенной разделенности, сопереживаемости (здесь — мальчиком Вордсвортом и неизвестной девушкой, поэтом Вордсвортом и читателем).
«Места во времени» всегда осваиваются диалогически, хотя диалог этот свернут и развертывание его требует непременного участия читателя. Об этом напоминает нам, к примеру, причудливая конструкция баллады «Саймон Ли». В повествовании о старом егере, который когда-то был молод и полон сил, главное — не сюжет, а опять-таки развертывание сочувственной эмоции, пронзительно острой, цепляющейся за мелкие материальные детали. Они не описывают, а коннотируют «тягостную перемену» (heavy change): трансформацию жизненной силы в старческое бессилие, которая рано или поздно настигает любого человека, но невообразима заранее. В середине баллады рассказчик, предполагая в читателе недоумение и неудовлетворенность ожиданий, вдруг прямо к нему обращается:
Предполагаемый со стороны читателя упрек тут же оборачивается против самого упрекающего:
(пер. И. Меламеда).
Доброму читателю лучше не ждать готового смысла, а поискать и самому добыть его[172], то есть встречно истории вызывающе неполноценной (в отсутствие интриги и даже положенной сюжетной развязки!) создать свою. Прием резкого «остранения» одновременно нарушает и усиливает «симпатическую» эмоцию, связывающую рассказчика с героем баллады и с читателем: сопереживание «тягостной перемены» передается по этой цепочке как летучий намек или электрический разряд.
По позднейшему признанию самого Вордсворта, вдохновением к сочинению стихотворения «Терн» послужил вполне «проходной» момент: терновый куст, мимо которого он множество раз прогуливался при ясной погоде, в предгрозовых сумерках произвел впечатление странное, почти мистическое. «Я сказал себе: не могу ли и я каким-то образом сделать этот терн столь же впечатляющим — как его сделала сейчас для меня гроза?»
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.