Листья полыни - [2]

Когда же Зорко, обретя золотой оберег, смог увидеть сквозь него колдуна, он тут же приобрел способность видеть свои сны наяву. Однажды Зорко явилась толстая книга в роскошном переплете. Книга лежала внизу, на уступе обрыва, а он смотрел в нее сверху, должно быть с кромки этой пропасти. На тончайших листах дорогого пергамента он, хотя и не сумел разобрать слова, угадал свой почерк и очень тому удивился. Раньше он никогда не брался за написание книг, а только украшал их и переписывал, ибо полагал, что рисунок содержит в себе все известные и неизвестные знаки вместе и они перетекают один в другой и переплетаются меж собою накрепко. А буквы в книгах стоят раздельно и разграничивают истину знака от бесцветной лжи пустого пространства меж знаками, и Зорко не был уверен, что сможет верно провести границу.

Минуло десять ударов сердца, а Зорко еще пребывал в замешательстве от увиденного и стал было думать, что это одна из книг, переписанных им, пусть он отлично помнил каждую переписанную книгу и даже с закрытыми глазами мог по запаху чернил узнать свою работу. Такой книги среди его работ не было, и порыв ветра, захлопнувший том, явил тисненный золотом переплет, а на нем вельхский знак солнечного колеса и крупные аррантские буквы названия: «Вельхские рекла». Сколько помнил Зорко, а память у него была изрядной, такой книги не было ни у Геллаха, ни где-нибудь еще, зане Геллах каждый год получал вестник о книгах, писанных по-аррантски во всех известных землях, и ни в одном не упоминалось о такой.

Зорко оставалось лишь признать, что он видит новую книгу, писанную им самим. И тут же его охватило любопытство и сладкое чувство предвкушения новых строк, которое еще более разжигалось тем, что книга принадлежала ему целиком, от обложки до тени первого знака и наоборот. Но обрыв с книгой вдруг пропал из виду, и целых две седмицы Зорко не видел сквозь оберег ничего подобного. Через две седмицы в отверстии оберега появилась его невеста, с которой он не виделся уже три года. Она показалась Зорко еще краше, чем он представлял ее в дневных мыслях, и это его очень обрадовало. Девушка сказала: «Я знаю каждую твою мысль и слышу каждое чувство, когда ты молчишь на языке веннов. Но едва ты подумаешь на языке той страны на восходе, где так долго пробыл, я становлюсь слепа и глуха и опять остаюсь одна. Я старею ровно на то время, пока ты не живешь внутри меня».

Тогда Зорко понял, что он не выдержит искушения наслаждением, скрытым за обложкой с названием «Вельхские рекла», и должен суметь объяснить Плаве, что значит думать на языке вельхов. Язык этот был овеян древностью и дышал чудесами, и краски, которые текли из него, могли написать весь мир на тысячи лет назад, тогда как красок, текших из иных языков, недоставало и они вскоре терялись в недавних еще песках времени. Тогда он, чтобы не расходовать и без того невеликий запас чернил, взятых про запас с собою, стал заваривать крепкий настой из коры, еще укрепляя его заклинаниями, и писал им, за неимением пергамента, на длинных рукавах и подолах белых мергейтских рубах, которые щедро разбрасывала на своих дорогах война. Там же, где главе следовало заканчиваться, перо Зорко неизбежно останавливалось на прямой, а иной раз извилистой пустой и красной строке, которую Зорко заранее проводил мечом, будто знал, где это следует сделать.

Одно за другим извлекал он из памяти своей и своего оберега вельхские рекла. Они переплетались, кивая одно на другое, словно цветы вереска под ветрами с Нок-Брана, дующими одновременно с разных сторон. Рекла входили друг в друга, рождая новые, а потом, пройдя насквозь, охватывали собой даже те, сквозь которые недавно прошли. Меч Зорко никак не желал поставить последнюю красную строку. Книга росла, распространившись уже на десять рубах, кои занимали в седельной сумке больше половины пространства, даже будучи туго свернутыми. Опасаясь, что этак ему придется завести третью сумку и она станет мешать лошади, Зорко выучил все десять рубах наизусть. Это ему удалось без труда, поскольку у вельхов было принято передавать знания из уст в уста и запоминать все услышанное. Когда же полотно каждой рубахи заново было выткано челноком его памяти, Зорко оставил эти рубахи в глухой избе кудесника, стоявшей за пять поприщ от ближайшего печища в самой чащобе.

Кудесник спрятал их в клеть, где сушил разную траву для врачевания. Рядом с ними оказался запас полыни, и горький запах настолько пропитал ткань, что, когда спустя время Зорко пришел за рубахами и принялся переписывать слова на пергамент, запах полыни словно бы остался и в них, и въелся в пергамент. Из-за этого книга, которой Зорко, как и задумал, дал имя «Вельхские рекла», получила и другое название: «Листья полыни».

* * *

Мергейты наступали. Ни единого боя, где с обеих сторон повстречались бы более сотни человек, еще не случилось, а уже десять и еще пять больших веннских сел лежали в пепле и золе, сожженные дотла. Степняки, пусть и не было с ними их главного военачальника, отжимали веннов от Светыни, надежно закрывавшей правый фланг от обходных конных ударов. Заслоны, что пытались ставить на лесных дорогах и тропах Качур и Бренн, если встречали неприятеля, сражались лихо и отчаянно. Но степняки отступали. Потом, словно сверху видели все хитрости лесных воевод, оказывались сбоку или сразу позади заставы, и той приходилось покидать удобный рубеж, искать новый, опять ловить мергейтов, а те опять уходили, и так, кажется, тянулось уже без малого год, хотя всей войны минуло едва три седмицы.