Листая страницы сербской истории… - [70]
Она и разразилась в ночь на 30 июня 1913 г., когда болгарские войска атаковали сербские позиции на реке Брегальница. Началась Вторая балканская (Межсоюзническая) война. Болгарии в ней, кроме Сербии и Греции, противостояли Румыния и недавно побеждённая Турция. Боевые действия закончились быстро. И в результате – София потеряла почти всё, что приобрела накануне. Бухарестский мирный договор от 10 августа 1913 г., юридически закрепивший итоги обеих войн, признал за Сербией Вардарскую Македонию и Старую Сербию. Таким образом, южный «аспект» сербского национального вопроса, в том виде, как его понимало руководство страны, был решён.
После впечатляющих сербских побед на полях Балканских войн конфликт Вены с Белградом становился в перспективе неизбежен. Австро-Венгрия не желала терпеть у своих границ усилившееся Королевство, само существование которого пробуждало у её югославянских подданных центробежные настроения.
Целостность Двуединой монархии во многом зависела теперь от того, сможет ли она сломить резко возросшую сербскую силу и нейтрализовать её влияние. Заручившись поддержкой Германии, Вена ожидала повода для «похода на юг». Выстрел в Сараеве показался ей вполне достаточным…
С началом войны «югославянский вопрос» был поставлен открыто. В Нишской декларации, зачитанной Пашичем и принятой Скупщиной 7 декабря 1914 г., депутаты определили в качестве главной задачи Сербии освобождение и объединение в едином государстве всех сербов, хорватов и словенцев. Вопрос этот имел свою предысторию.
На рубеже XIX–XX вв. представления о «народном единстве» сербов, хорватов и словенцев были достаточно распространены в кругах югославянской интеллигенции. В сербском обществе «югославянская идея» начинает пользоваться популярностью уже после Майского переворота 1903 г. Мысль о единстве, согласно которой сербы, хорваты, словенцы объявлялись «тремя племенами одного народа», нашла особый отклик среди студенческой молодёжи и интеллектуалов. Их главным рупором стал журнал «Српски книжевни гласник», возглавлявшийся известным литературным критиком и общественным деятелем Йованом Скерличем. Скерлич и его единомышленники, полагая главным критерием любой нации наличие единого языка, считали все населённые югославянами территории на Балканах (несмотря на разделяющие их конфессии и государственные границы) единым этноязыковым пространством, где обитал единый же «трёхимённый народ»[102].
Представители же хорватской и словенской интеллигенции, напротив, считали возможным сплочение югославян под скипетром династии Габсбургов, но при условии дарования им тех же политических прав, какие имели немцы и венгры. И в этой связи они требовали замены дуализма австро-венгеро-югославянским триализмом. Немалое их число приветствовало оккупацию, а затем и аннексию Боснии и Герцеговины, видя в том усиление славянского фактора в монархии и пролог её внутренней перестройки. Что же касается австрийских и венгерских сербов, то многие из них с нескрываемой симпатией смотрели в сторону Белграда.
Вместе с тем, следует особо подчеркнуть, что все разговоры о «югославянском единстве» велись накануне войны в основном в интеллигентской и студенческой среде. В белградских же коридорах власти о нём не было принято говорить вслух. Приоритет отдавался более насущным и жизненным задачам: освоению и обустройству новых территорий на юге и гармонизации отношений с Черногорией в условиях, когда оба независимых сербских королевства наконец-то соприкоснулись своими границами. О том, насколько более важными были для Пашича переговоры о реальном сближении Сербии и Черногории в сравнении с абстрактными лозунгами единства югославян, свидетельствует и российский посланник в Белграде Н. Г. Гартвиг. Сообщая в начале апреля 1914 г. в МИД о начавшемся диалоге, дипломат отмечал, что «Пашич находил желательным оставить ныне в стороне все заботы о “неосвобождённых ещё сербских братьях и целом югославянстве”, а подумать о мерах, которые на деле скрепили бы узы единокровных народов (сербов и черногорцев. – А. Ш.)»[103].
Итак, очевидно, что даже при наличии определённого югославянского «крена» в общественном мнении (явно усилившегося после побед в Балканских войнах), Пашич в своей реальной политике отдавал предпочтение решению внутрисербских, назовём это так, проблем. Югославянская же перспектива лежала для него далеко за «всесербским» горизонтом. И вряд ли вообще предполагал сербский премьер, которому в год начала войны исполнилось 70 лет, что он и современное ему поколение политиков окажутся не только свидетелями, но и активными участниками югославянского объединения. Саму возможность реализации этой идеи он, казалось, добровольно отдавал в руки будущих поколений. Но история распорядилась по-другому…
Как бы там ни было, с началом войны сербским руководством был поставлен «югославянский вопрос». Однако в условиях во оружённого противостояния он оказался в очевидной зависимости от военно-политической конъюнктуры. Можно даже говорить о его использовании в политических целях. Не секрет, что в противоборстве с Австро-Венгрией Пашич рассчитывал на её югославянских подданных как потенциальных союзников. По свидетельству секретаря сербского лидера, декларация о военных целях Белграда приобрела югославянскую «упаковку» лишь после того, как Пашича убедили в том, что «это поможет Сербии в войне, так как вызовет выступление югославянских и иных славянских народов Австро-Венгрии»
