Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [48]

Это и есть искусство? К тебе прикасаются, и ты уверен, что твои ощущения только твои, хотя на самом деле это другой нашел тебя от большой нужды.

Когда иллюзионист Гудини не смог освободиться от наручников на лондонском ипподроме, его жена Бесс крепко поцеловала его. С поцелуем она передала ему ключ, который и спас фокусника.

Если рай и существует, то, по-моему, это он.

На днях от нечего делать я вбил в поисковик имя Тревора. Согласно телефонному справочнику «Белые страницы», он не умер, сейчас ему тридцать и живет он примерно в шести километрах от меня.

Правда в том, что память нас не забыла.

Перевернутая страница — это поднятое крыло, у которого нет двойника, а значит, не будет и полета. И все же мы двигаемся.

Разбирая шкаф, в кармане старой куртки я нашел конфету «Джолли Ранчер». Она из пикапа Тревора. У него в подстаканнике всегда лежали эти конфеты. Я развернул обертку и подержал леденец в руке. Внутри пряталось воспоминание о наших голосах. «Откройся мне», — прошептал я. Луч света попал на карамельку, и она засветилась, как древний самоцвет. Я забрался в шкаф, закрыл дверь, сел в полной темноте и положил гладкий и прохладный леденец в рот. Зеленое яблоко.

Я не с тобой, потому что я на войне со всем, кроме тебя.

Человек рядом с другим человеком внутри жизни. Это называется паратаксис[54]. Это называется будущее.

Мы почти там.

Я не рассказываю тебе рассказов, а лишь описываю кораблекрушение: обломки плавают на поверхности, наконец стало ясно, что есть что.

Поверни, езжай мимо второго знака остановки — на нем белой краской из баллончика написали «H8». Подойди к белому дому, тому, у которого стена с торца почернела от выбросов — через дорогу свалка, их несет оттуда.

Наверху есть окно; как-то ночью я проснулся там, а на улице началась метель. Я был маленький, мне было пять или шесть, и тогда я еще не знал, что все кончается. Я думал, снег идет до самой кромки неба, а потом все выше, касается пальцев бога, а бог дремлет в кресле, на полу кабинета разбросаны уравнения. Думал, что к утру мы окажемся заперты в сине-белой тишине и никому не придется уходить. Никогда.

Спустя некоторое время меня нашла Лан, точнее, ее голос послышался у меня над ухом. «Волчонок, — позвала она, а я любовался снегом. — Хочешь, расскажу историю?» Я кивнул. «Слушай, — начала бабушка. — Было это давным-давно. У дороги стояла женщина и держала на руках свою дочь. Вот так, — бабушка сжала мои плечи. — Девочку звали Роза, как цветок. Да, ее звали Роза, это моя малышка… И вот стою я, Волчонок, с Розой на руках. — Лан встряхнула меня: — Знаешь, как ее звали? Роза, как цветок. Да, ту девочку у меня на руках. Хорошенькая у меня дочка, рыженькая. Зовут ее…» Рассказ продолжался, пока улицы за окном не побелели, стирая все, у чего только было имя.

Кем мы были, прежде чем стать собой? Должно быть, стояли на обочине дороги, а позади полыхал город. Должно быть, мы исчезали, как сейчас.

Может, в следующей жизни мы познакомимся заново и будем верить во все, кроме того, какой вред способны причинить. Может, мы будем противоположностью буйволов. У нас вырастут крылья, и мы сможем взлететь над пропастью, как стая монархов, летящих домой. Зеленое яблоко.

Снег укрывает частички города, кто-то скажет, что нас не было, наша жизнь — это миф. Этот кто-то ошибается. Мы с тобой были настоящими. Мы смеялись, зная, что радость разорвет швы на губах.

Запомни: правила как улицы — ведут только туда, где уже был. Под сеткой — поле, оно там было всегда — и потеряться на этом поле вовсе не значит ошибиться; это значит стать чем-то бо́льшим.

Как правило, будь больше.

Как правило, я скучаю по тебе.

Как правило, «маленький» всегда меньше, чем «небольшой». Не спрашивай почему.

Прости, что так редко звоню.

Зеленое яблоко.

Прости, что я то и дело спрашиваю: «Как ты?» — а имею в виду: «Ты счастлива?»

Если обнаружишь себя запертой посреди тускнеющего мира, помни, что внутри тела такая же темнота. Где сердце, как всякий закон, останавливается только ради живых.

Если обнаружишь себя, мои поздравления; твои руки только твои.

Сверни направо, на Ризли-стрит. Если забудешь меня, значит, ты далеко зашла. Возвращайся.

В добрый путь!

Доброй ночи!

Добрый Боже, зеленое яблоко.

Комната замерла, как на фотографии. Лан лежит на полу, на матрасе. Ее дочери, вы с Маи, и я сидим возле нее. Вокруг головы и шеи у бабушки мокрое от пота полотенце, оно, будто капюшон, обрамляет ее исхудалое лицо. Кожа больше не борется, глаза запали и будто провалились в мозг. Лан похожа на деревянное изваяние, иссохшее, покрытое глубокими бороздами. На груди у нее поднимается и опускается ее любимое желтое одеяло, со временем посеревшее, — Лан еще жива.

Ты в четвертый раз зовешь ее по имени, она открывает глаза и внимательно смотрит каждому в лицо. Рядом на столике стоит чайник чая, но мы о нем забыли. Цветочный сладкий аромат жасмина заставляет меня острее почувствовать едкую вонь, стоящую в воздухе.

Лан пролежала на одном месте две недели. Даже самое незаметное движение причиняло ей страшную боль, на задней части бедер и спины у нее образовались пролежни, началось заражение. Она больше не могла контролировать свой кишечник, поэтому утка постоянно была наполовину полной, внутренности просто выходили из ее тела. У меня все сжимается внутри, когда я беру веер и обмахиваю ее; жидкие прядки волос колышутся на висках. Она снова и снова вглядывается в нас, словно ждет, что мы изменимся.