Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [49]

— Я горю, — наконец произносит она. — Внутри у меня все полыхает, как та хижина.

Ты отвечаешь ей таким ласковым голосом, какого я никогда не слышал:

— Мы зальем ее водой, мам. Потушим пожар.

В день, когда Лан поставили диагноз, я стоял в стерильно белом кабинете, голос доктора звучал глухо, как из-под воды; врач указывал на разные части бабушкиного тела, на подсвеченном экране он закрепил снимки ее скелета.

Однако я глядел в пустоту.

На рентгеновском снимке я видел пространство между ногой и тазом; рак выжрал треть бедренной кости и часть суставной ямки, сустава просто не было, правое бедро стало пористым и рябым. Нога напомнила мне проржавевший и сгнивший лист металла на свалке. Непонятно, куда подевалась бабушкина нога. Я посмотрел повнимательнее. Где прозрачный хрящ, костный мозг, минералы, соль, жилы и кальций, из которых когда-то состояли ее кости?

Мимо меня сновали медсестры, а я почувствовал особенную новую злость. Челюсти и кулаки сжались. Я захотел узнать, кто сделал это. Мне было нужно найти автора этого злодеяния, заключить осознание в определенное пространство, где есть виновник. Впервые мне был необходим враг.

Официальный диагноз — четвертая стадия рака. Вы с Лан ждали в коридоре, она сидела в инвалидном кресле; врач протянул мне бумажный конверт со снимками, избегая смотреть мне в глаза, и велел отвезти бабушку домой и дать ей то, что она захочет. Ей осталось две недели, может, три.

Вернувшись домой, мы уложили бабушку на циновку на плиточном полу, где попрохладнее, обложили тело подушками, чтобы зафиксировать в одном положении. Ты же помнишь, что было самым страшным: Лан так и не поверила, что смертельно больна. Мы объяснили ей, какой диагноз поставил врач, рассказали про опухоли, клетки, метастазы — все слова такие абстрактные, что с тем же успехом можно было прочитать ей какое-нибудь заклинание.

Мы сказали, что она умирает, что ей осталось две недели, потом неделя, что это может случиться в любой момент. «Готовься. Готовься. Хочешь чего-нибудь? Что тебе принести? Что ты хочешь сказать?» — спрашивали мы. Но Лан ничего не хотела. Она отвечала, мы просто дети, совсем ничего не знаем; вот вырастем, тогда и узнаем, как все в мире устроено. А поскольку отрицание, выдумки и сказки — излюбленный способ Лан всегда опережать собственную жизнь на один шаг, разве можно доказать ей, что она ошибается?

Однако боль не выдумка. В свои последние дни, пока ты бегала по городу, готовясь к похоронам, выбирала гроб, Лан протяжно и душераздирающе выла и стонала. «За что мне все это? — вопрошала она, глядя на потолок. — Боже, за что ты так со мной?» Мы давали ей викодин и оксикодон по назначению врача, потом морфин, больше морфина.

Я обмахивал бабушку картонной тарелкой, она то приходила в себя, то впадала в беспамятство. Маи приехала на машине из Флориды, она, шаркая, бродила по квартире, машинально готовила и заваривала чай, как зомби. Лан так ослабела, что не могла жевать, поэтому Маи вливала овсяную кашу с ложки в ее едва открывающийся рот. Я махал картонной тарелкой, а Маи кормила Лан, две женщины, мать и дочь, волосы развеваются в унисон, головы почти касаются друг друга. Через пару часов вы с Маи перевернули Лан на бок и, надев резиновые перчатки, смыли с материнского тела экскременты — оно настолько устало, что не могло даже испражняться. Я обдувал ее лицо, как жемчужинами, усыпанное каплями пота, бабушка закрыла глаза, пока вы мыли ее. Когда вы закончили, она просто лежала и моргала.

Я спросил, о чем она думает. Будто очнувшись от сновидения без сна, она монотонно ответила:

— Когда-то я была девочкой, Волчонок. Представляешь?

— Представляю, бабушка. — Но она уже не слушала.

— Я вплетала цветок в волосы и гуляла под солнцем. Бродила под солнышком после проливного дождя. Цветок у меня в волосах. Такой влажный и прохладный. — Она отвела взгляд. — Какая глупость! — Лан покачала головой. — Какая это глупость — быть девчонкой. — Немного погодя она снова повернулась ко мне, будто вспомнила, что я рядом. — Ты ел?

Мы пытаемся сохранить жизнь, даже когда знаем: шансов, что тело выживет, нет. Мы кормим его, обеспечиваем комфорт, купаем, лечим, ласкаем, даже поем. Выполняем эти простые действия не потому, что такие смелые или самоотверженные, а потому, что это так же естественно для нашего вида, как дышать, — поддерживать тело, пока время не оставит его позади.

На ум приходит Марсель Дюшан и его скандальное творение. Художник взял предмет регулярного использования, писсуар, и перевернул вверх дном, тем самым радикально изменив восприятие. Этот арт-объект он назвал «Фонтан», лишил писсуар изначальной идентичности, изменил ее, придав неузнаваемую новую форму.

Ненавижу его за это.

Ненавижу за то, что он доказал: можно изменить назначение предмета, просто перевернув его вверх ногами, посмотрев под другим углом на его название. Это действие выполняется лишь за счет гравитации — той самой силы, которая держит нас на этой планете.

Вообще-то я ненавижу его за то, что он оказался прав.

Потому что с Лан произошло то же самое. Рак перестроил не только ее тело, но и траекторию бытия. Если бабушку перевернуть, она обратится в пыль; даже слово «умирание» совсем не похоже на слово «мертвый». До болезни такая податливость казалась мне прекрасной: предмет или человек, перевернутый вверх ногами, становился чем-то бо́льшим. А теперь эта способность к эволюции, которая когда-то заставила меня гордиться тем, что я желтый гомосексуал, предала меня.