Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [51]

Мне стало стыдно, я прижался лбом к запястью и оставил голову качаться в этом положении. Тревор замедлился, потом остановился.

Стало тихо.

Над нами между листьями табака порхали мотыльки. Они хотели поживиться зеленью, но из-за остатков пестицидов погибали, как только хоботками касались наживки. Мотыльки сыпались с потолка в предсмертной агонии, жужжали на полу.

— Черт. — Тревор поднялся, на лице недоверие.

Не глядя на него, я машинально сказал:

— Извини.

Головка была покрыта темными пятнами, в свете лампы член пульсировал и опадал. В тот момент я почувствовал себя не просто голым, а вывернутым наизнанку. Мы стали тем, чего больше всего боялись.

Тревор тяжело дышал. Он был тем, кем был — живым воплощением американской мужественности, и я испугался за себя. Я виноват, склонил его к мужеложству, и вся грязь этого акта воплотилась в том, что я не смог сдержать собственное тело.

Он подошел ко мне. Я сел на колени, закрыв лицо, и напрягся.

«Облизывай».

Я вздрогнул.

На лбу у Тревора проступил пот.

Умирающий мотылек спикировал мне на колено. Его окончательная смерть чуть пощекотала мне кожу. Из темноты за амбаром струился ветерок. По дороге за полем ехала машина.

Тревор схватил меня за плечи. Откуда я знал, что он поведет себя именно так?

Я посмотрел на него.

— Вставай, говорю!

— Что? — Я вопросительно посмотрел ему в глаза.

Ослышался.

— Давай, — повторил Тревор. — Поднимайся.

Он потянул меня за руку, и я встал. Мы вышли из ореола лампового света, оставив круг пустым и совершенным. Не выпуская моей ладони, Тревор шел по амбару. Между нами сновали мотыльки. Один врезался мне в лоб, я остановился, а Тревор потянул меня вперед, и я, споткнувшись, пошел за ним. Мы пересекли амбар и вышли в ночь. Прохладный воздух, в небе ни звездочки. Вдруг стало так темно, что я мог разглядеть только его бледную спину, серо-синюю в ночной тьме. Немного погодя послышался плеск воды. Спокойный поток пенился вокруг бедер Тревора. Сверчки запели громче, сочнее. Он отпустил мою руку, нырнул и быстро показался на поверхности. Капли воды стекали по подбородку и падали перед ним.

— Помойся, — сказал он непривычно ласковым и тихим голосом. Я зажал нос и окунулся, тяжело дыша от холода. Через час я стоял в полумраке кухни, в волосах еще не высохла речная вода, а Лан мельтешила в свете ночника над плитой.

— Я никому не расскажу, что ты ходил на море, Волчонок. — Она прислонила палец к губам и кивнула. — Тогда духи пиратов не придут за тобой. — Бабушка взяла кухонное полотенце, высушила мои волосы, шею и остановилась, увидев засос, который побурел, как запекшаяся кровь. — Ты был далеко. Теперь ты дома. Теперь ты сухой, — приговаривала Лан, а плитки на полу скрипели под весом ее тела.

Я зашел в воду по грудь, помахал руками, чтобы найти равновесие. Тревор положил ладонь мне на шею, и мы замерли, склонив головы над черным зеркалом реки.

Он сказал:

— Забей. Слышишь?

Вода текла вокруг меня, между ног.

— Эй. — Он завел кулак мне под подбородок и легким движением поднял мою голову так, чтобы я посмотрел на него. Обычно этот жест заставлял меня улыбнуться. — Слышишь меня?

Я кивнул и повернул к берегу. Я опережал Тревора всего на несколько шагов, как вдруг почувствовал, как он толкает меня ладонью между плечами и наклоняет вперед; я машинально уперся ладонями в ляжки. Не успел я обернуться, как почувствовал его щетину сначала на бедрах, потом все выше. Тревор встал на колени, утопив их в речном иле. Я вздрогнул — его язык был невозможно горячим по сравнению с ледяной водой; неожиданный бессловесный акт, будто бальзам на мою душу после провала в амбаре. Такое чувство, что мне дали второй шанс, что он снова хочет меня, пусть и вот так.

За полями, за кромкой платанов, в одном-единственном окне второго этажа старого дома моргнул свет. Через молочную пелену облаков виднелась горстка рассыпанных над домом звезд. Тревор схватил меня за бедра обеими руками и прижал к себе, чтобы что-то мне доказать. Я поглядел на конвульсии водной поверхности и затаил дыхание. Опустив голову, у себя между ног я увидел его подбородок — и сейчас, и всегда то, что он делал, означало лишь одно: сострадание. Снова быть чистым. Снова быть хорошим. Кем мы стали друг для друга, если не тем, что друг с другом сделали? Тревор и раньше ласкал меня так, но лишь теперь у этой ласки появилась новая ошеломительная сила. Казалось, меня пожирает не Тревор, не человек, а сама похоть. Страсть возвращала мне меня, чистое желание заново меня окрестило. Вот чем я был.

Закончив, Тревор вытер рот тыльной стороной руки, потрепал меня по голове и вышел на берег.

— Как всегда, отлично, — бросил он через плечо.

— Как всегда, — повторил я, будто в ответ на вопрос, и повернул к амбару, где в угасающем свете масляной лампы умирали мотыльки.

После завтрака, около десяти утра, пока я сижу на пороге дома и читаю, Маи хватает меня за руку и говорит:

— Идем. — Я вздрагиваю. — Она уходит.

Мы вбегаем в гостиную, ты сидишь на коленях возле Лан. Бабушка в сознании, она что-то бормочет, вращая глазами под прикрытыми веками. Ты несешься к шкафу за аспирином и адвилом. Будто обезболивающее поможет. Но для тебя все это лекарства, они же помогали раньше. Значит, и сейчас подействуют.