Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [53]

Вы обмыли бабушку, переодели ее, убрали простыни, соскребли грязь с пола и тела — потому что язык обязывает отныне называть ее телом — и мы снова собрались вокруг Лан. Всеми пальцами ты разжимаешь ее челюсти, а Маи кладет в рот вставные зубы. Трупное окоченение уже началось, поэтому челюсти схлопнулись, вставные зубы выскочили и упали на пол с тяжелым стуком. Ты вскрикнула и тут же прижала ладонь к губам. «Черт, — вдруг по-английски говоришь ты. — Черт, черт, черт». Со второй попытки вставные зубы встали на место, и ты прислонилась к стене возле покойной матери.

На улице лязгает и сигналит мусоровоз. Голуби воркуют на редких деревьях. А вы с Маи сидите на полу возле остывающего тела, сестра положила голову тебе на плечо. Потом ты поджимаешь губы и закрываешь лицо руками.

Лан не стало пять месяцев назад, и все это время ее прах покоился в урне на твоем прикроватном столике. Мы приехали во Вьетнам. Городской округ Го-Конг находится в провинции Тьензянг. Сейчас лето. Вокруг раскинулись рисовые поля, безбрежные и зеленые, как море.

После похорон, когда монахи в шафрановых одеяниях пропели песнопения возле отполированного гранитного надгробия, из деревни пришли соседи, неся над головами подносы с продуктами. Убеленные сединами старики помнили, что Лан жила здесь тридцать лет назад, рассказывали забавные истории, приносили соболезнования. Когда солнце село за рисовые террасы и на могиле осталась только свежая влажная земля, покрытая белыми хризантемами, я позвонил по видеосвязи Полу в Вирджинию.

Он попросил меня кое о чем неожиданном — показать ему Лан. Я развернул экран ноутбука к могиле, насколько позволял беспроводной интернет.

Я держал компьютер перед собой так, чтобы Пол мог видеть могилу Лан. На памятнике бабушкин портрет в возрасте двадцати восьми лет — примерно тогда они и познакомились. Позади экрана я ждал, пока американский ветеран простится по скайпу со своей бывшей женой. Мне показалось, что связь прервалась, но тут я услышал, как Пол сморкается, произнося рваные предложения, и сквозь слезы прощается с ней. Прости, сказал он улыбающемуся лицу с надгробья. Прости, что тогда, в семьдесят первом, уехал в Вирджинию, узнав, что мать больна. Что родственники устроили заговор, чтобы выманить его домой, а мать притворялась больной туберкулезом два месяца, пока военные действия не стали утихать; потом президент Никсон перестал отправлять американских солдат во Вьетнам и начал выводить войска. Все письма, что Лан писала Полу, перехватывал его брат. Лишь через несколько месяцев после падения Сайгона один знакомый солдат, только что вернувшийся из Вьетнама, навестил его и передал записку от Лан. Ей с дочерьми пришлось уехать из столицы. Они скоро спишутся. Пол попросил прощения за то, что пришлось так долго ждать. Когда Полу позвонили из Армии спасения и сообщили, что в лагере для беженцев на Филиппинах его разыскивает женщина со свидетельством о браке на его имя, наступил уже 1990 год. Пол женился во второй раз за восемь лет до того звонка. Все это он говорил на неуклюжем вьетнамском, которому научился на войне и который сохранил на время их брака с Лан, потом его слова стали едва различимы из-за рыданий.

Деревенские ребятишки сбежались на кладбище и озадаченно глядели, стоя вдалеке. Наверняка я показался им странным: стою перед надгробьями и держу в руках нечеткое изображение головы белого мужчины.

Глядя на лицо Пола на экране, на этого старика с мягким голосом, незнакомца, ставшего мне дедом, семьей, я понял, как мало знаю о нас, о своей стране, о любой стране. Стоя на обочине — нет, не такой, как в памяти Лан, где почти сорок лет назад на нее с тобой на руках наставили М16, — я ждал, пока мой дед, учитель на пенсии, веган, выращивающий марихуану, обожающий географические карты и Камю, простится со своей первой любовью. Потом я закрыл ноутбук.

В Хартфорде, где рос я и где старишься ты, мы приветствуем друг друга вовсе не словами: «Привет» или «Как дела?» Чуть вскинув подбородок, мы спрашиваем: «Чем порадуешь?» Так говорят и в других местах, я слышал, но в Хартфорде это повсеместно. Среди заброшенных домов с выбитыми окнами, на детских площадках, обтянутых колючей проволокой, настолько ржавой и искореженной, что, казалось, она создана самой природой, как виноградная лоза, мы изобретали собственный язык. «Чем порадуешь?» Фраза неудачников и бедняков, она слышна в Восточном Хартфорде или Новой Британии, где целые семьи, «отбросы из трейлеров», собирались на полуразрушенных верандах муниципальных домов или фургонов; лица осунулись от оксикодона, вокруг сигаретный дым под светом карманных фонариков, развешанных на рыболовной леске вместо светильников. И они тоже кричали «Чем порадуешь?», если доводилось пройти мимо.

В моем Хартфорде отцы — это призраки; они то появляются в жизни своих детей, то исчезают, как мой собственный папаша. Здесь царят бабушки, abuelas, abas, nanas, babas и bà ngoạis; вместо короны у них — гордость, уцелевшая или напускная, и упрямые заветы родного языка; у дверей социальных служб они ждут с больными коленями и отекшими ногами, пока им помогут с отоплением и топливом, от них пахнет дешевыми духами и мятными леденцами, а коричневые пальто из секонд-хенда припорошил снежок. Они толпятся вдоль квартала, изо ртов на морозе идет пар, пока их сыновья и дочери работают, или сидят, или умерли от передозировки, или просто пропали, сели на автобус и уехали на другой конец страны, мечтая бросить вредные привычки, начать с чистого листа, а потом превратились в семейную легенду.