Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [46]

У Марши было двое сыновей, Кевин и Кайл. Кевин, на два года меня старше, умер от передозировки героина. Пять лет спустя точно так же умер и Кайл. После смерти детей Марша переехала к своей сестре в дом на колесах в Ковентри. Знаки остановки до сих пор стоят.

На самом деле умирать совсем не обязательно, если не хочешь.

Шучу.

Помнишь то утро после снегопада, когда мы обнаружили, что у нас на двери кто-то написал красным баллончиком «ГЛИНОМЕС»?

Сосульки сверкали на свету и казались такими очаровательными и хрупкими.

— Что здесь написано? — спросила ты, дрожа от холода, потому что не надела пальто.

— С Рождеством, мам, — ответил я, указав на надпись. — Видишь? Поэтому буквы красные. На счастье.

Говорят, зависимость связана с биполярным расстройством. Говорят, во всем виноваты химические вещества в нашем мозгу. У меня какие-то неправильные вещества, мам. Или, скорее, мне не хватает то ли одного, то ли другого. Это лечится. Есть целая индустрия. Она приносит миллионы. Ты знаешь, что люди зарабатывают на чужом горе? Хочу познакомиться с миллионером американской скорби. Хочу посмотреть ему в глаза, пожать руку и сказать: «Я был рад служить своей стране».

Не хочу, чтобы мою печаль отчуждали от меня, равно как и мое счастье. Они мои. Их создал я, черт возьми. Что, если моя бурная радость — не просто очередное проявление биполярного расстройства, а выстраданное чувство, за которое я боролся? Может, я так высоко прыгаю и так крепко целую тебя в шею, потому что, вернувшись домой, узнал, что на ужин будет пицца, а этого мне более чем достаточно и я обожаю старый добрый бекон. Может, я бегу на улицу, потому что луна сегодня размером с детскую книжку и так смешно висит над кромкой сосен; она похожа на таблетку.

Бежишь, а перед тобой обрыв, как вдруг, откуда ни возьмись, вырос яркий мост, и ты несешься по этому мосту, зная, что рано или поздно на другой стороне покажется новый обрыв. Может, печаль и есть мой самый строгий учитель. А урок всегда один: ты не буйвол. Ты можешь остановиться.

По телевизору передали, что была война, но конфликт «исчерпан».

А как же, подумал я, глотая таблетки.

Честно говоря, я легкомысленный до кончиков ногтей.

Как-то раз лодыжка блондина под водой.

На линии ты увидела зеленоватый свет.

Правда в том, что мы можем пережить собственную жизнь, но не кожу. Ты и так это знаешь.

Я ни разу не пробовал героин, потому что до смерти боюсь иголок. Тревор попросил уколоть его, я отказался, тогда он зубами затянул на локте шнур зарядки от телефона и кивком указал на мои ноги: «Ты тампон уронил». Он подмигнул мне, улыбнулся и провалился в грезы о самом себе.

Благодаря многомиллионной рекламной кампании «Пердью» удалось продать оксикодон врачам как надежное болеутоляющее средство, которое «не вызывает привыкания». Позднее представители компании заявили, что стали наркоманами менее одного процента пациентов, — это ложь. К 2002 году назначения оксикодона не онкобольным выросли почти в десять раз, продажи достигли более трех миллионов долларов.

Что, если искусство измеряется не количеством, а рикошетами?

Что, если искусство не измеряется?

Государственный гимн тем хорош, что мы уже встали, а значит, готовы бежать.

Истина — это одна страна, под кайфом, под дронами.

Когда я в первый раз увидел голого человека, я подумал, это навсегда.

Это был мой отец, он раздевался после работы. Я хочу это забыть, вычеркнуть из памяти. Но вся штука с вечностью в том, что ты не можешь отдать ее назад.

Разреши мне остаться здесь до конца, говорю я Всевышнему, и мы будем квиты.

Разреши привязать мою тень к твоим ногам, это и будет дружба, говорю я себе.

Меня разбудил шорох крыльев, как будто в комнату залетел голубь и теперь бьется о потолок. Я включил лампу. Когда глаза привыкли к свету, я увидел Тревора, он лежал ничком на полу, кроссовки стучали по ножкам стола, у него начались судороги. Мы были в подвале его дома. Мы были на войне. Я придержал его голову, по руке потекла пена, я позвал его отца. В ту ночь в больнице его откачали. Это был второй раз.

Страшно, закрыв глаза, услышать голос Тревора спустя четыре года после его смерти.

Он снова поет «Мой огонек»: заводит песню ни с того ни с сего во время паузы в разговоре; рука свешивается из окна «шевроле», он отбивает ритм по внешней стороне выгоревшей дверцы. Я лежу в темноте, артикулирую слова, пока он снова не появится передо мной — молодой и теплый, и его достаточно.

Утром на подоконник сел черный крапивник[52]: обугленная груша.

Это пустяк, но теперь он твой.

Мама, поверни направо. Позади капкана и сарая с инструментами пустырь. Как-то летом на том пустыре я смотрел, как Тревор сдирает шкуру с енота, которого подстрелил из дедовского ружья. Он гримасничал, выворачивая зверька наизнанку, зубы у него были зеленые от наркоты, как фосфорные звездочки при дневном свете. Он положил черную шкуру в кузов, мех колыхался на ветру. В нескольких метрах от нас валялись глаза, присыпанные землей, и в ужасе смотрели на своих новых богов.

Слышишь, как ветер гонит реку позади протестантской церкви на Уиллис-стрит?

Я был ближе всего к богу после оргазма, когда меня наполнял покой. В ту ночь Тревор спал рядом со мной, а я все никак не мог забыть глаза енота, они не могли закрыться без черепа. Мне бы хотелось верить, что мы будем видеть, даже когда нас не станет. Я бы хотел верить, что мы никогда не закроемся.