Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [45]

По правде говоря, я пришел, чтобы найти повод остаться.

Он может быть совсем пустяковый: например, как ты говоришь «багетти» вместо «спагетти».

Зима подходит к концу, а значит, сезонные розы возле государственного банка уже распустились — предсмертные записки самоубийцы.

Запиши это.

Говорят, ничто не вечно. Те, кто так говорит, боятся, что что-то продлится дольше, чем их любовь к этому.

Ты здесь? Еще идешь?

Говорят, ничто не вечно, и я пишу тебе от лица всех вымирающих видов.

Скажу откровенно, я боюсь, что нас поймают прежде, чем поймут.

Расскажи, где у тебя болит. Даю тебе слово.

Когда я жил в Хартфорде, то ночами бродил по улицам один. Мне не спалось, я одевался, вылезал в окно и просто гулял.

Иногда я слышал, как невидимое животное возится за мусорными пакетами или вдруг поднимается ветер, и шуршит ворох листьев, ветки клена скребут что-то в темноте. Но чаще всего я слышал только свои шаги по асфальту, над которым поднималась дымка после дождя, чувствовал запах десятилетнего гудрона или земли на бейсбольном поле под несколькими звездами, трава ласково касалась моих подошв на разделительной полосе дороги.

Однажды ночью я услышал кое-что другое.

Из темного окна квартиры на первом этаже доносился мужской голос, он говорил по-арабски. Я узнал слово «Аллах». По тону я понял, что он молится: интонация шла вверх, словно язык был крохотной рукой, а слово цветком в ней. Я представил себе, как оно парит у него над головой, а сам сел на бордюр и стал ждать тихого щелчка. Я хотел, чтобы слово упало, как лезвие гильотины, но оно не падало. Интонация поднималась все выше и выше, мои руки все больше розовели с каждой модуляцией. Я наблюдал, как кожа становится все ярче, пока не поднял глаза: светало. Все закончилось. Я горел в крови нового дня.

Салат аль-фаджр: утренняя молитва. Пророк Мухаммед сказал: «Кто молится по утрам, тот будто молился всю ночь напролет».

Мне хочется верить, что, бесцельно блуждая по ночам, я молился. Однако я всегда ощущал, что молитва опережает меня. Если я уйду достаточно далеко, буду идти достаточно долго, то найду ее, а может, даже и поймаю, как язык в конце слова.

Оксикодон разработали как болеутоляющее средство для онкобольных, которые проходили химиотерапию. Потом это лекарство и его разновидности стали выписывать при любых видах боли: артрит, мышечные спазмы, мигрени.

Тревор обожал «Побег из Шоушенка», конфеты «Джолли Ранчерс», компьютерную игру «Колл оф Дьюти» и свою собаку, одноглазую колли Мэнди. Как-то раз после приступа астмы он сказал мне, сгорбившись и тяжело дыша: «Такое чувство, что только что засунул в глотку невидимый член», — и мы рассмеялись, как будто дело было не в декабре и мы не сидели под крытым переходом, дожидаясь поезда домой после того, как сходили в пункт по обмену шприцев. Тревор — это парень, у которого было имя, он хотел поступить в колледж и стать физиотерапевтом. Тревор умер один в своей комнате, в окружении постеров группы Led Zeppelin. Тревору было за двадцать. Тревор был.

Позже я узнал официальную причину смерти: передозировка героином в сочетании с фентанилом.

Как-то раз на конференции белый мужчина спросил у меня, необходимо ли искусству разрушение. Он искренне хотел знать. Слушатель подался вперед, голубые глаза бегали под козырьком кепки с золотистой аббревиатурой Ассоциации ветеранов войны во Вьетнаме, ему в нос по трубке поступал кислород из баллона, жужжащего рядом. Я посмотрел на того мужчину так, как смотрю на всех ветеранов Вьетнамской войны, представляя себе, что он мог бы быть моим дедом, и ответил, что нет. «Нет, разрушение не является обязательным для искусства». Я так сказал не потому, что был уверен в этом, я решил, будто, произнеся такой ответ, сам же в него и поверю.

Но разве язык, который мы используем для творчества, не может использоваться и для воссоздания?

Твое стихотворение просто пушка. Ты ас. Твой роман сразил меня наповал. Я скоро разделаюсь с этим фрагментом, вот-вот добью его — так мы говорим. Я сделал их всех на семинаре. Это просто бомба. Устроил им взрыв мозга. На соревнованиях мы всех порвали. Я борюсь с музой. Мы живем в состоянии войны. Читатель — целевая аудитория. «А ты молодец, — сказал мне как-то раз гость на вечеринке, — твои стихи имеют оглушительный успех. Ты мастер убить словом».

Однажды днем по телевизору мы с Лан увидели, как табун буйволов, выстроившись в ряд, несется к обрыву и все животные срываются в пропасть.

— Почему они так себя умирают? — раскрыв рот, спросила Лан. Я, как обычно, придумал ответ на ходу:

— Они не нарочно, бабушка. Они просто следуют за своей семьей, вот и все. Не знают, что там обрыв.

— Так пусть им сделают знак остановки.

В нашем квартале знаков остановки много. Так было не всегда. Неподалеку от нас жила Марша, дама с лишним весом и прической как у вдовы фермера: густая челка, очень короткие волосы по бокам и длинные на затылке. Соседка ходила по домам, ковыляя на больной ноге, и собирала подписи, чтобы в нашем районе власти поставили больше знаков остановки. У нее самой двое мальчишек, говорила Марша, и дети должны быть в безопасности, когда играют на улице.