Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [43]
Когда в автобус снова вернулся полумрак, я опустил взгляд на колени и услышал его голос. «Останься». Я поднял глаза, ткань на крыше салона отрывалась, через дыру виднелся желтый поролон, я сидел на пассажирском сиденье. Середина августа, мы припарковались возле кафешки в Ветерфилде[50]. Воздух вокруг нас темно-красный, а может, все вечера, проведенные с Тревором, в моей памяти окрашены в этот цвет. Как дубиной по голове.
— Останься, — попросил он, глядя вперед через всю парковку. Лицо перепачкано машинным маслом — сегодня была его смена на заправке. Но мы оба знали, что я уеду. Меня ждал колледж в Нью-Йорке. Мы встретились, чтобы попрощаться или даже чтобы побыть рядом, сказать «прощай» присутствию, близости, как настоящие мужчины.
Мы собирались поехать в закусочную и поесть вафли, «тряхнуть стариной», как сказал Тревор, но когда приехали на место, ни один из нас не шевельнулся. Внутри кафе дальнобойщик склонился над тарелкой с яичницей. В другом конце в кабинке сидела пара средних лет, они смеялись, активно жестикулировали, а перед ними лежали гигантские сэндвичи. Официантка порхала между двумя столиками. Начался дождь, силуэты гостей стерлись, остались только тени и цвета, как на картинах импрессионистов.
— Не бойся, — сказал Тревор. Он смотрел на людей, светящихся за стеклом закусочной. Нежность в его голосе приковала меня к сиденью, к размытому городку. — Ты умный, — продолжал Тревор. — Ты им всем покажешь там, в Нью-Йорке. — Фраза повисла в воздухе, он будто не договорил. Тогда я понял, что он под кайфом, разглядел синяки повыше локтей, набухшие почерневшие вены там, где в них втыкали иголки.
— Хорошо, — ответил я. Официантка встала, чтобы подогреть кофе для дальнобойщика. — Хорошо, Тревор, — я будто соглашался на какое-то задание.
— Гляди, из них песок сыплется, а они все равно пыжатся.
Он чуть ли не смеялся.
— Кто? — я повернулся к нему.
— Вон те женатики. Все пытаются быть счастливыми. — Он говорит неразборчиво, глаза серые, как грязная вода в раковине. — Льет как из ведра, а они жрут свои трехэтажные сэндвичи как ни в чем не бывало. — Он плюнул в пустой стакан и горько усмехнулся. — Спорим, они всю жизнь жрут один и тот же сэндвич.
Я улыбнулся без причины.
Тревор откинулся на спинку сиденья, позволил голове скатиться набок и призывно улыбнулся. Он начал расстегивать ремень на джинсах.
— Перестань, Трев. Ты обдолбался. Не надо.
— Меня так бесило, когда ты называл меня Трев. — Он положил руки на колени, и они лежали, как выкорчеванные корни дерева. — Думаешь, я накуренный?
— Нет, — пробормотал я, отвернувшись. Я прижался лбом к стеклу, мое отражение повисло над парковкой, дождь проходил сквозь него. — По-моему, ты это просто ты.
Откуда мне было знать, что я вижу его в последний раз? Шрам у него на шее, освещенный неоновыми огнями забегаловки. Вот бы еще раз увидеть ту маленькую запятую, коснуться ее губами, чтобы моя тень делала этот шрам все больше и больше, пока он совсем не пропадет из виду, пока не останется только ровная тьма и поверх нее не сомкнутся мои губы. Они касаются шрама, точка поверх запятой. Есть ли в жизни что-то более печальное, мама? Что-то печальнее запятой, из которой насильно сделали точку?
— Привет, — позвал он, не поворачивая головы. Вскоре после знакомства мы решили никогда не говорить друг другу «пока» или «доброй ночи», потому что многие наши друзья умирали от передозировки.
— Привет, Тревор, — сказал я, уткнувшись губами в тыльную сторону запястья. Мотор ревет и заикается, позади меня кашляет женщина. Я снова в автобусе, смотрю на синее сетчатое сиденье передо мной.
Я вышел на Мейн-стрит и сразу же пошел к Тревору. Я шел так быстро, что сам за собой не успевал. Но Тревор больше не цель моего пути.
Я слишком поздно понял, что заявляться без приглашения в дом мертвого парня, где сейчас только совершенно убитый горем отец, нет смысла, но не сбавил шага. На углу Харрис и Магнолия я повернул (то ли по привычке, то ли от одержимости) в парк, пересек три бейсбольных поля, вспахивая ботинками затхлую и свежую землю. Дождь лил на мои волосы, лицо, воротник рубашки. Я спешил на улицу с другой стороны парка, нужно дойти до тупика, в котором стоит дом; он такой серый, что едва различим под дождем, его углы стерты за водяной завесой.
На ступеньках крыльца я достал ключи и толкнул дверь. Была почти полночь. Из дома повеяло теплом, смешанным со сладковатым запахом старой одежды. Тихо. Телевизор в гостиной поставлен на беззвучный режим, голубой свет льется на пустой диван, полупустой пакет арахиса на подушках. Я выключил телевизор, поднялся по лестнице, направился в сторону комнаты. Ты лежала не на кровати, а на полу, на подстилке из сложенных одеял. Из-за работы в салоне у тебя совсем разболелась спина, кровать стала слишком мягкой для тебя и не поддерживала суставы.
