Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [38]

В гостиной было тошно от смеха. На экране телевизора размером с микроволновую печь ревело и дребезжало постановочное веселье, в которое не верил никто. Кроме отца Тревора. Хотя даже он не верил, только делал вид, сидя в мягком кресле и сжимая в руке блестящую, будто нарисованную, бутылку ликера. Всякий раз, когда он поднимал ее, коричневая жидкость стекала к горлышку, скоро сквозь стекло отражались только цвета экрана. У папаши Тревора крупное лицо, короткостриженые волосы напомажены даже в такой поздний час. Он был похож на Элвиса в последний день его жизни. Под босыми ногами, как маслянистое пятно, блестел старый ковер.

Мы сидели позади него на диване, сделанном из сиденья сломанного «доджа караван», распивали литровую бутылку спрайта и писали сообщения какому-то мальчишке из Виндзора, которого никогда не увидим. Даже отсюда можно было учуять резкий запах выпивки и дешевого табака папаши Тревора, а мы пытались делать вид, что его здесь нет.

— Смейтесь, смейтесь. — Отец едва шевельнулся, но его голос грохотал. Мы чувствовали, как он дрожит, сквозь сиденье. — Потешайтесь над отцом. Визжите, как морские котики.

Я поглядел на его затылок в ореоле бледного свечения телеэкрана, но не заметил, чтобы он шевелился.

— Мы смеемся не над тобой, старик.

Тревор дернулся и убрал телефон в карман. Руки упали по бокам, словно кто-то стряхнул их с его колен. Он бросил свирепый взгляд на спинку кресла. С нашего места виднелась только часть отцовского затылка, клок волос и фрагмент щеки, белой, как нарезанная индейка.

— Значит, я теперь старик? Типа ты вырос, что ли? Думаешь, я свихнулся! Не тут-то было. Я все слышу. И вижу. — Он кашлянул, разбрызгивая ликер. — Не забывай, это я был лучшим дрессировщиком морских котиков в аквапарке в Орландо в восемьдесят пятом. Мамка твоя сидела в зале, а я своими трюками заставил ее вскочить с места. Мои бойцовские котики, котятки мои. Я был у них генералом. Меня так и называли: генерал. Я приказывал им смеяться, и они смеялись.

Началась реклама, что-то про надувную новогоднюю елку, которую можно носить в кармане.

— Кому придет в голову носить в кармане треклятую елку? Бесит эта страна. — Голова завалилась набок, на затылке образовалась третья жирная складка. — Этот паренек с тобой? Китайский мальчик. Он здесь. Я слышу. Он молчит, а я его слышу.

Отец махнул рукой, Тревор вздрогнул — я почувствовал это через сиденье. Папаша сделал еще один глоток, хотя бутылка давно опустела, потом вытер губы.

— Помнишь своего дядьку, Джеймса?

— Ну, типа того, — выдавил из себя Тревор.

— Как ты сказал?!

— Да, сэр!

— То-то же. — Отец поглубже уселся в кресле, волосы заблестели. Казалось, жар от его тела расходится по всей комнате. — Хороший мужик твой дядька, настоящий мужик. Много добра нам сделал. Сжег тех самых. Ты знал, Трев? О как! — Он опять замер, двигались только губы. — Он тебе не рассказывал, как четверых спалил в овраге, окатил их бензином? Мне прямо на свадьбе и рассказал, прикинь?

Я посмотрел на Тревора, но он отвернулся. Мой друг яростно шнуровал ботинки, просовывая пластиковые концы шнурков в дырки; плечи у него подрагивали.

— Все изменилось, я знаю. Я не дурак, мальчик. Понимаю, что ты тоже меня ненавидишь. Понимаю.

[Смех из телевизора.]

— Видел твою мать две недели назад. Отдал ей ключи от ячейки на складе. Не пойму, чего она так телилась — забрала бы сразу свои манатки, и дело с концом. В Оклахоме так не принято. — Он замолчал. Сделал еще один несуществующий глоток. — Я тебя на ноги поставил, Трев. Это я сделал.

— От тебя дерьмом воняет, — с каменным лицом сказал Тревор.

— Что? Что ты сказал?!

— Говорю, ты воняешь как дерьмо, чувак. — В свете телеэкрана лицо у Тревора стало серым, а шрам на шее остался, каким был, темно-красным, он никогда не менял цвет. Шрам у него с девяти лет; его старик в припадке выстрелил из гвоздепистолета в дверь, и эта штука срикошетила. Всюду была красная-красная кровь, настоящее Рождество в июне, сказал Тревор.

— Ты меня понял. — Мой друг поставил бутылку спрайта на ковер и похлопал меня по груди, давая понять, что нам пора.

— Это так ты с отцом разговариваешь? — Он брызнул слюной, не сводя глаз с экрана.

— И что ты мне сделаешь? — спросил Тревор. — Давай, ну что же ты? Сожги меня! — Он знал что-то, чего не знал я. — Все?

Отец не шевелился, только дышал. В доме было темно и тихо, как в больнице ночью. Потом он заговорил на удивление высоким голосом:

— Я все сделал правильно, сынок.

Пальцами он нервно теребил подлокотник. Герои комедийного сериала плясали на его гладких волосах.

Мне показалось, Тревор кивнул раз или два, но, может, телевизор сбивал меня с толку.

— Ты такой же, как Джеймс. Я знаю. Поджигатель. Ты их всех сожжешь. — Голос у него дрогнул. — Гляди, это Нил Янг. Он легенда. Боец. Он тебе нравится, Трев. — Отец махнул в сторону плаката в прихожей, дверь закрылась без единого звука. Мы оказались на морозном воздухе и направились к велосипедам; старик монотонно бухтел что-то за спиной.

Асфальт ускользал из-под колес. Мы ехали молча, мимо нас проносились красноватые пятна кленов, залитые зеленоватым светом фонарей. Было приятно больше не чувствовать присутствия папаши Тревора.