Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [36]

— Есть было нечего, — объяснила ты и подперла подбородок рукой. Какой-то посетитель кофейни шел в туалет и попросил дать ему пройти. Не глядя на него, ты придвинула стул к столу. — Люди смешивали рис с опилками, чтобы наесться. Если ты поймал крысу, считай, повезло.

Ты говорила осторожно, словно держа в руках пламя на сильном ветру. Дети наконец ушли. В кофейне осталась только пожилая пара, над кромкой газет клубились облака седых волос.

— С тобой все было по-другому. Ты родился, когда мы точно знали, что ты выживешь.

Несколько недель спустя после того, как Грамоз угостил меня булочкой, ты купила мне мой первый велосипед, четырехколесный ярко-розовый аппарат марки «Швинн» с белыми полосами на руле; рукоятки у него громыхали, даже когда я ехал очень медленно. Ты купила розовый, самый недорогой.

Как-то раз днем я катался на парковке перед домом, как вдруг велосипед резко остановился. Две руки крепко вцепились в руль. Это были руки мальчишки лет десяти, его жирное потное лицо возвышалось над рыхлым телом. Не успел я и глазом моргнуть, как велосипед рванулся назад, а я полетел на асфальт. Ты поднялась в квартиру проведать Лан. Из-за спины верзилы вылез мальчишка поменьше, похожий на хорька. Мелкий заорал, брызжа слюной на ослепительно ярком солнце.

Верзила вынул связку ключей и начал соскребать с велосипеда краску. Она отходила легко, розовые ошметки разлетались во все стороны. Я сидел на асфальте и смотрел, как с каждым движением ключей по остову велосипеда земля покрывается розовой крошкой. Я хотел зареветь, но не знал, как ревут по-английски, поэтому не сделал ничего.

В тот день я узнал, каким опасным может быть цвет. Тебя могут повалить на землю и заставить задуматься, а имеешь ли ты право ездить на этом велосипеде. Даже если цвет — это ничто, всего лишь преломление света, у него, у этого ничто, есть свои законы, и мальчику на розовом велосипеде придется первым делом познакомиться с законом гравитации.

Вечером на кухне, под голой электрической лампочкой, я стоял на коленях возле тебя и смотрел, как ты длинными мазками с профессиональной точностью закрашиваешь кобальтовые шрамы велосипеда, крепко держа в другой руке флакон розового лака для ногтей.

— В больнице мне дали склянку с таблетками. Я пила их месяц, чтобы наверняка. Через месяц все должно было выйти наружу, ну то есть он.

Мне хотелось уйти, остановить тебя. Однако я успел узнать, что за свое признание всегда платишь тем, что слушаешь ответную исповедь.

Ты пила таблетки целый месяц, и когда плод должен был умереть, почувствовала толчок в животе. Тебя срочно доставили в больницу на скорой.

— Я чувствовала, как он толкается, пока меня везли по серым коридорам с облупившейся краской на стенах. В больнице пахло бензином и дымом, как во время войны.

Тебе вкололи новокаин — вот и вся анестезия, а потом медсестры взяли длинный металлический инструмент и «выскребли моего малыша, как семена из мякоти папайи».

Я сто раз видел, как ты зачерпываешь сочную оранжевую сердцевину плода ложкой, а потом швыряешь черные семечки в раковину. Этот будничный образ в контексте твоего признания оказался невыносимым. Я натянул на голову капюшон белого свитера.

— Я его видела, Волчонок. Я видела своего малыша краешком глаза. Коричневатый блик на пути в мусорную корзину.

Я коснулся твоей руки.

Тут в колонках заиграла песня Джастина Тимберлейка, его слабый фальцет прорывался сквозь голоса посетителей, басы отскакивали от пластиковых мусорных корзин. Ты посмотрела на меня, потом отвела взгляд.

Когда ты снова посмотрела на меня, то сказала:

— В Сайгоне я впервые услышала Шопена. Ты знал? — Твой вьетнамский вдруг полился и зажурчал. — Мне было не то шесть, не то семь. В доме напротив жил профессиональный пианист, он учился в Париже. Сосед выкатывал свой рояль, «Стейнвей», во двор и играл по вечерам, оставляя ворота открытыми. У него жила черная собачка, вот такая маленькая; она вставала на задние лапки и танцевала под музыку. Она кружилась на тоненьких, как тростинки, лапах, а хозяин даже не смотрел на нее, он играл с закрытыми глазами. Такая у него была сила. Ему было плевать, что он своими руками сотворил чудо. Я сидела на бордюре и любовалась, как мне казалось, чудом: музыка сделала из животного человека. Я глядела на ту собачку, как торчат ее ребра и как она танцует под французскую музыку, и я думала, что возможно все. Все, что угодно. — Ты сложила руки на столе; жест получился печальный и взволнованный одновременно. — Он закончил играть, подошел к собаке, которая неистово виляла хвостом, и положил ей в рот угощение, лишний раз демонстрируя, что вовсе не музыка заставляла ее танцевать, а обычный голод, но я все равно верила в чудо. Верила, что все возможно.

Дождь послушно припустил снова. Я откинулся на спинку стула и смотрел, как он искажает все, что за окном.

Порой, когда я бываю неосторожным, мне кажется, что выжить просто: иди вперед с тем, что у тебя есть, или с тем, что осталось, пока что-нибудь не изменится или пока сам не поймешь, что можешь измениться и не исчезнуть. Дождись, пока кончится гроза, и увидишь, что твое имя все еще связано с кем-то живым.