Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [35]

Ты несколько раз моргнула.

— Тебе не нравятся девушки, — повторила ты и рассеянно покивала. Я видел, как слова выходили у тебя изо рта, вдавливая тебя глубже в кресло. — А кто же тогда тебе нравится? Ты молод. Ты ничем не увлекаешься. Ты ничего не знаешь, — возразила ты, корябая стол.

— Парни, — ответил я, следя за своим голосом. Однако это слово будто умерло у меня на губах. Ты откинулась на спинку кресла, ножки взвизгнули, поцарапав пол.

— Шоколад! Хочу шоколада!

В кафе хлынула группа детей в одинаковых сине-зеленых футболках, судя по рюкзакам, они ездили за город собирать яблоки, и заведение наводнили их восторженные возгласы.

— Мам, я могу уйти, — предложил я. — Если ты не захочешь меня знать, я уйду. Со мной все будет хорошо, никто не узнает… Мама, скажи хоть что-нибудь. — Мое отражение в чашке колыхнула крохотная волна. — Прошу тебя.

— И что же, — ты подперла рукой подбородок. — Теперь ты будешь платья носить?

— Мама…

— Тебя убьют, — ты покачала головой. — Ты не понимаешь?

— Кто меня убьет?

— Парней убивают за то, что они носят платья. Так в новостях передают. Ты не представляешь себе, на какие гадости способны люди. Ты ничего о них не знаешь.

— Не буду я носить платья, мама. Честное слово. Я ведь до сих пор их не носил, да? Зачем бы я стал это делать теперь?

Ты посмотрела в две дыры у меня на лице.

— Не надо никуда уходить. У меня остался только ты, Волчонок. Больше у меня никого нет. — Твои глаза покраснели.

В другом конце кофейни дети запели «У старика Макдональда на ферме»[42] так весело и звонко, что стало не по себе.

Ты выпрямилась и сосредоточенно посмотрела на меня:

— Скажи, когда все это началось? Я родила нормального мальчика, я точно знаю. Когда же?

Мне было шесть, я учился в первом классе. Школа находилась в здании бывшей лютеранской церкви. На кухне шел бесконечный ремонт, поэтому обед подавали в спортивном зале; под ногами у нас стелились дуги баскетбольной разметки, сидели мы за наскоро сделанными обеденными столами — парты сдвинули и поставили рядами. Каждый день работники столовой вкатывали ящики с замороженными обедами из одного блюда: в белом контейнере, завернутом в целлофан, выдавали красновато-коричневатую массу. Мы выстраивались в очереди к четырем микроволновкам, которые жужжали на протяжении всего обеда; в них разогревали нашу еду, потом доставали, снимали целлофан с дымящегося контейнера и вручали его нам.

Я сел рядом с мальчиком в желтом поло; его черные волосы были высоко зачесаны. Его звали Грамоз; позже я узнал, что его семья переехала в Хартфорд из Албании после распада Советского Союза. Но в тот день все это было неважно. У Грамоза не было контейнера с бурой кашицей. Из бирюзовой сумки для ланча он достал лоток с булочками размером с гипертрофированный бриллиант каждая, а сверху начинка для пиццы.

— Хочешь? — он просто предложил мне булочку и откусил от своей.

Я слишком стеснялся брать угощение. Грамоз увидел, в чем дело, перевернул мою ладонь и вложил в нее мини-пиццу. Она была тяжелее, чем мне показалось на вид. А еще она была теплой. На перемене я хвостом ходил за Грамозом. На турнике-рукоходе передвигался на две перекладины позади него, следовал за ним по пятам на лестнице — его белые кеды мелькали на каждом шагу.

Как еще я мог отблагодарить мальчика, угостившего меня булочкой? Только так: став его тенью.

Дело в том, что тогда мой английский был в зачаточном состоянии. Я не мог поговорить с Грамозом. Да даже если бы и мог, что бы я ему сказал? Куда я шел за ним? Зачем? Может, важнее не цель, а сам процесс? Не отходить от Грамоза значит оставаться внутри окружности, очерченной его добрым поступком, снова возвращаться в прошлое, на обеденный перерыв, и чувствовать тяжесть булочки в руке.

Поднявшись на горку, Грамоз обернулся, щеки у него пылали, он прокричал:

— Хватит за мной ходить, идиот! Ты что, ненормальный?

Я все понял по глазам, которые он прищурил, будто бы целясь во что-то.

Тень отрезали от ее источника. Я остался на верхней площадке горки и смотрел, как его блестящий начес уменьшается в тоннеле, а потом и вовсе бесследно исчезает в море детского смеха.

Когда я подумал, что все позади и я выговорился, ты отодвинула чашку:

— А теперь ты послушай меня.

Я стиснул зубы. Вот уж не думал, что будет какой-то обмен откровениями или сделка. Я кивнул, изобразив желание выслушать тебя.

— У тебя есть старший брат. — Не мигая, ты смахнула прядь волос с глаз. — Но он умер.

Правда за правду, подумал я, то есть мы режем друг друга.

— Посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты это знал.

Твое лицо походило на маску. Губы сжались в фиолетовую полоску.

Ты продолжала свой рассказ. Забеременев, ты придумала будущему сыну имя, которое не станешь повторять. Твой сын начал шевелиться внутри тебя, его конечности двигались по всей окружности твоего живота. Ты пела ему и говорила с ним точно так же, как со мной, рассказывала секреты, которых не знал даже твой муж. Ты жила во Вьетнаме, ты была почти ровесницей мне, сидевшему напротив.

Ты скрутила ладони в бинокль, будто прошлое нужно высматривать. Стол перед тобой стал влажным. Ты вытерла его салфеткой и продолжила свой рассказ. Ребенок появился на свет в 1986 году. На четвертом месяце беременности, когда лицо плода приобретает четкие черты, твой муж и мой отец под давлением своих родных заставил тебя сделать аборт.