Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [17]

Наверняка в тот день в церкви впервые заговорили на вьетнамском. Однако никто не оглянулся на тебя в недоумении. Никто не задержал взгляд на этой азиатке с белой кожей, которая что-то говорила на своем языке. На церковных лавках другие прихожане тоже восклицали от воодушевления, радости, злости или гнева. Сама песня позволяла слушателям отпустить себя и не стыдиться этого.

Я уставился на гипсовую статую Иисуса размером с годовалого ребенка на стене около кафедры. Он разглядывал свои окаменелые пальцы ног с выражением замешательства и усталости на лице, словно только что проснулся и обнаружил, что теперь навсегда приколочен к нашему миру. Я так долго смотрел на него, что когда перевел взгляд на твои белые кроссовки, ожидал увидеть лужу крови у тебя под ногами.

Несколько дней спустя на нашей кухне заиграла песня «Он смотрит на воробья». Ты сидела за столом и оттачивала техники маникюра на резиновых руках. Дионна дала тебе кассету с церковными песнопениями, и ты мурлыкала их себе под нос за работой, а тем временем кисти рук, отделенные от тел, распускались, как цветы, на кухонном столе, ногти были аккуратно покрашены в конфетные цвета, а ладони раскрыты, как в тот день в церкви. Но если у друзей Рамиресов ладони были смуглые, то у нас на кухне лежали розовые и бежевые манекены — их выпускали только таких цветов.

1964 год. Когда начальник штаба ВВС США генерал Кертис Лемей начинал кампанию бомбардировок Северного Вьетнама, он сказал, что планирует вбомбить вьетнамцев «обратно в каменный век». То есть уничтожить народ — значит отправить его в прошлое. Американские военные сбросили более десяти тысяч тонн снарядов на страну размером не больше штата Калифорния. Такой статистики не было за всю Вторую мировую войну.

1997 год. Тайгер Вудс выиграл турнир «Мастерс», первый чемпионат по гольфу серии «Мэйджор» в его спортивной карьере.

1998 год. Во Вьетнаме открылась первая профессиональная школа гольфа. Ее построили на месте рисовой плантации, которую во время войны разбомбили солдаты ВВС США. Одну из лунок сделали из воронки от снаряда.

Пол завершает свою версию истории. Мне тоже хочется кое-что рассказать. Его дочь была наполовину белой девочкой в Го-Конге, поэтому другие дети называли ее привидением, а ее маму Лан — предательницей и шлюхой, которая легла под врага. Как-то раз его дочь несла домой корзины с бананами и зеленью, а деревенские дети отреза́ли прядь за прядью ее светло-каштановые волосы, и она пришла домой всего с двумя длинными локонами надо лбом. Когда больше нечего было стричь, ей в лицо стали бросать буйволиный навоз, чтобы она опять потемнела, будто светлый оттенок кожи — это ошибка, которую можно исправить. Теперь я понял, почему тебе было важно, как комментатор назвал Тайгера Вудса. По-твоему, цвет — это нечто неприкосновенное и постоянное.

— Может, тебе не стоит больше называть меня дедушкой. — Пол втягивает щеки, затягивается вторым косячком, докуривает. Он похож на рыбу. — Это слово теперь будет звучать странновато, правда?

Я на минуту задумываюсь. Портрет Улисса Гранта[28], разукрашенный восковыми мелками, подрагивает на ветру, который задувает сквозь тускнеющее окно.

— Нет, — отвечаю я. — У меня нет другого деда. Я все равно хочу тебя так называть.

Пол соглашается и кивает, его бледный лоб и белоснежные волосы окрашиваются в цвета сумерек.

— Конечно, как скажешь, — отвечает он; окурок падает в стакан, шипит, выпуская струйку дыма, и она змеится вверх по руке Пола, как призрачная вена. Я опускаю взгляд в тарелку; бурая масса совсем разбухла.

Мама, мне так о многом хочется тебе рассказать! Я был настолько глуп, что всерьез думал, будто знание способно все прояснить, но кое-какие вещи запрятаны слишком глубоко под уровнями семантики и синтаксиса, под часами и днями; так надежно скрыты под забытыми именами, которые вызволяешь из забытья, а потом выбрасываешь снова, что одного знания о своих ранах недостаточно. Так просто их не обнажить.

Сам не знаю, что говорю. Наверное, я имею в виду, что порой даже не знаю, кто мы такие. Иногда я чувствую себя человеком, а бывает, что ощущаю себя больше похожим на звук. Я прикасаюсь к миру, но это не я, а лишь эхо того человека, каким я был. Ты слышишь меня? Ты читаешь меня?

Начав писать, я возненавидел себя за неуверенность в образах, оговорках, мыслях, я даже сомневался, какую бумагу и ручку выбрать. Каждое предложение я начинал с вводных: «может быть» и «наверное», а заканчивал словами: «по-моему» и «мне кажется». Мама, я сомневаюсь во всем. Даже если в чем-то твердо уверен, я боюсь, что знание вдруг рассеется, исчезнет, несмотря на то что все уже написано. Я разбиваю нас на мелкие осколки, чтобы перенести в другое место — куда, не знаю. А еще не знаю, как тебя называть: белой, азиаткой, сиротой, американкой, матерью?

Порой приходится выбирать либо одно, либо другое, третьего не дано. Как-то раз я прочитал статью из газеты «Дейли таймс», которую издавали в Эль-Пасо в 1884 году. В статье сообщалось о том, что железнодорожный рабочий предстал перед судом по обвинению в убийстве некоего китайского мужчины. Дело закрыли. Судья Рой Бин сослался на законы штата Техас, согласно которым белым запрещалось убивать других людей. Людьми закон признавал белых, афроамериканцев и мексиканцев. Безымянное тело китайца не считалось человеческим, потому что оно не совпадало с описанием на бумаге. Иногда тебя уничтожают прежде, чем ты можешь заявить о себе.