Лишь - [68]

– Мэриан, чудесно выглядишь.

– Артур, ты уже совсем взрослый, – задумчиво протягивает она.

– Ему уже пятьдесят, – говорит Роберт, морщась от боли. – С днем рождения, мой мальчик. Прости, что я его пропустил. – Профти, фто я его пропуфтил. Фел фокол на гол фтвол. – У меня было рандеву со Смертью[130].

Мэриан говорит:

– Смерть не пришла. Я оставлю вас, мальчики. Но только на минуту! Не переутомляй его, Артур. Мы должны заботиться о нашем Роберте.

Тридцать лет назад, пляж в Сан-Франциско.

Она уходит; Роберт провожает ее глазами, затем снова устремляет взгляд на Лишь. Процессия теней, как в «Одиссее», и перед ним: Тиресий. Прорицатель[131].

– Знаешь, хорошо, что она здесь. Она меня с ума сводит. Не дает мне спуску. Что может быть лучше, чем решать кроссворд с бывшей женой? А тебя где черти носят?

– Я в Киото.

– А?

Придвинувшись поближе к экрану, Лишь кричит:

– Я в Киото! В Японии! Но скоро приеду и навещу тебя.

– В пизду. У меня все нормально. У меня с мелкой моторикой проблемы, а не с башкой. Смотри, что меня тут заставляют делать. – Как в замедленной съемке, он с трудом поднимает руку. В кулаке у него ядовито-зеленый шарик. – Я должен сжимать это с утра до вечера. Говорю тебе, я уже на том свете. Где поэты должны до скончания веков сжимать куски глины. Они все тут, Уолт, и Харт, и Эмили, и Фрэнк[132]. Все американское крыло. Сжимают куски глины. Прозаики… – Он закрывает глаза, переводя дыхание, а потом слабым голосом продолжает: – Прозаики смешивают нам напитки. Ты дописал в Индии свой роман?

– Да. Одна глава осталась. Я хочу с тобой увидеться.

– Дописывай роман, мать твою.

– Роберт…

– Мой инсульт тебе не отмазка. Трус! Ты просто боишься, что я помру к ебене матери.

Лишь ничего не отвечает; это правда. «Да, сейчас мы не вместе, / Но, когда меня не станет, / Я знаю, плакать будешь ты». В повисшей тишине посапывает аппарат. Роберт хмурится и поджимает губы. «Llorar y llorar, llorar y llorar».

– Рано еще, – поспешно говорит Роберт. – Не торопи ты так события. Кстати, мне говорили, ты отпустил бороду.

– Ты правда сказал Мэриан, что я вышел за Фредди?

– Кто знает, что я там наплел? Я, по-твоему, похож на здравомыслящего человека? А что, ты за него не вышел?

– Нет.

– И вот теперь ты в Японии. А я тут. На тебя смотреть больно, мальчик мой.

На него-то? Отдохнувшего, холеного, только что из ванны? Но от Тиресия ничего не скроешь.

– Артур, ты его любил?

Артур молчит. Однажды – в захудалом итальянском ресторанчике в Норт-бич, Сан-Франциско, где остались только два официанта да семья немецких туристов во главе с почтенной дамой, которая позже упала в туалете, ударилась головой и (не сознавая, каких денег стоит лечиться в Америке) настояла, чтобы ее отвезли в больницу, – однажды Роберт Браунберн, которому тогда было всего сорок шесть, взял Артура Лишь за руку и сказал: «Мой брак распадается, распадается уже давно. Мы с Мэриан почти не спим вместе. Я очень поздно ложусь, она очень рано встает. Раньше она злилась на меня за то, что у нас нет детей. Теперь злится еще сильнее, потому что время упущено. Я эгоист и совершенно не умею обращаться с деньгами. Я несчастен, Артур. Глубоко, глубоко несчастен. В общем, я пытаюсь сказать, что влюбился в тебя. Я и так собирался уйти от Мэриан, еще до встречи с тобой. И чтобы взор твой услаждать, все дни я буду танцевать, так, кажется, писал поэт[133]. У меня хватит денег на какую-нибудь хибару. Я умею жить скромно. Знаю, звучит нелепо. Но я хочу быть с тобой. Плевать, что скажут люди. Я хочу быть с тобой, Артур, и…» Но тут Роберт Браунберн запнулся и зажмурился, такое его охватило томление по этому юноше, которого он держал за руку в захудалом итальянском ресторанчике, куда они больше не вернутся. Поэт морщился от боли, страдая, страдая по Артуру Лишь. Кто его еще так полюбит?

Роберт, которому уже семьдесят пять, тяжело дыша, говорит:

– Бедный мой мальчик. Сильно?

Артур по-прежнему молчит. Роберт тоже молчит; он знает, как абсурдно просить человека объяснить любовь или грусть. Их нельзя точно определить. Это будет так же тщетно, так же бессмысленно, как показывать пальцем в небо со словами: «Вон она, эта звезда».

– Роберт, я в свои годы еще кого-нибудь встречу?

Повеселев, Роберт приподнимается на локтях.

– В свои годы? Нет, ты только себя послушай. Я тут на днях смотрел научную передачу. Вот такие у меня теперь милые старческие радости. Я стал совсем безобидный. Речь шла о путешествиях во времени. И ученый, который у них там выступал, сказал, что для того, чтобы это провернуть, одну машину времени надо было бы построить сейчас, а другую – потом, через много лет. Тогда мы могли бы между ними перемещаться. Как по туннелю. Но вот в чем штука. Нельзя попасть в более далекое прошлое, чем день изобретения той первой машины. Чудовищный удар для нашего воображения. Я лично был повержен.

Артур говорит:

– Мы уже никогда не убьем Гитлера.

– Но это и так очевидно. Когда встречаешь новых людей. Мы же не можем представить в более юном возрасте человека, с которым познакомились, ну скажем, когда ему было тридцать. Ты видел мои старые фотографии, Артур, видел меня в двадцать лет.