Лишь - [67]

– Но, Мэриан, не могу же я остаться. Ты сама бы осталась? Мы оба его любим и не стали бы сидеть сложа руки, пока он страдает.

– Ладно. Давай устроим этот ваш видеозвонок.

Они договариваются созвониться через десять минут. За это время Лишь удается найти компьютер, на удивление современный, учитывая, в какой старинной комнате он стоит, и полюбоваться стрелицией, которая, подобно райской птице, примостилась у окна. Легкий инсульт. Иди ты в жопу, жизнь.

Их с Робертом отношения закончились примерно в ту пору, когда Лишь дочитал Пруста. Это была череда ни с чем не сравнимых восторгов и разочарований (это – в смысле чтение Пруста); три тысячи страниц «В поисках утраченного времени» растянулись у него на пять лет. И вот однажды, когда он гостил у друга на Кейп-Коде[129], читая в постели последний том, внезапно, безо всякого предупреждения, на двух третях книги он наткнулся на слово «Конец». В правой руке у него оставалось еще сотни две страниц – но это был уже не Пруст; это была коварная уловка редактора, послесловие и примечания. Ему казалось, что его обманули, надули, лишили удовольствия, к которому он готовился пять долгих лет. Он вернулся на двадцать страниц назад; попытался себя настроить. Но было уже поздно; никакого удовлетворения.

Именно так он почувствовал себя, когда Роберт от него ушел.

Или вы решили, что это он ушел от Роберта?

Как и с Прустом, он знал, что конец близко. Пятнадцать лет, и радость любви давно померкла, и начались измены; не просто мальчишеские эскапады, а тайные романы, тянувшиеся от месяца до года и разрушавшие все вокруг. Может, он просто проверял, насколько эластична любовь? А может, охотно посвятив молодость мужчине постарше, захотел вернуть промотанное состояние, когда сам стал таким? Захотел страсти, риска, безумия? Захотел всего, от чего Роберт его уберег? Что до хорошего: безопасности, поддержки, любви – Лишь разбивал все это вдребезги. Возможно, он сам не понимал, что творит; возможно, у него помутился рассудок. А может, понимал. Может, он намеренно рубил сук, на котором сидит.

Конец наступил, когда Роберт отправился в очередное литературное турне, на этот раз по южным штатам. В первый же вечер он послушно отзвонился домой, но трубку никто не взял; спустя пару дней автоответчик уже был забит историями про испанский мох, который свисает с дубовых ветвей, как гниющие платья, и все тому подобное, потом сообщения стали короче, а вскоре и вовсе прекратились. Лишь в это время готовился к возвращению Роберта, у него был запланирован очень серьезный разговор. Он предчувствовал, что их ждет полгода совместных сеансов у психолога, а после – полное слез расставание; все это займет примерно год. Но начало нужно положить уже сейчас. С замиранием сердца он репетировал реплики, как иностранец перед билетной кассой: «Мне кажется, мы оба знаем, что между нами что-то не так, мне кажется, мы оба знаем, что между нами что-то не так, мне кажется, мы оба знаем, что между нами что-то не так». Когда после пятидневного молчания зазвонил телефон, Лишь чуть удар не хватил. Он поднял трубку:

– Роберт! Наконец-то ты меня застал. Я хотел с тобой поговорить. Мне кажется, мы оба знаем…

Но его слова заглушил Робертов бас:

– Артур, я люблю тебя, но домой уже не вернусь. Заедет Марк, заберет кое-что из моих вещей. Извини, но я не хочу сейчас это обсуждать. Я не сержусь. И люблю тебя. И не сержусь. Но мы оба уже совсем не те, что были. Прощай.

Конец. И остались у него только послесловие и примечания.

– Артур, мальчик мой.

Это Роберт. Связь плохая, но на экране определенно он, Роберт Браунберн, всемирно известный поэт, а рядом (явно из-за низкого уровня сигнала) – его эктоплазматическое эхо. Вот он: живой. С очаровательной лысиной и нимбом младенческого пушка. На нем синий махровый халат. В улыбке еще сквозит прежнее лукавство, правда, теперь она перекошена на правый бок. Инсульт. Матерь божья. Его голос скрипит, как песок, под носом у него, будто накладные усы, закреплена кислородная трубка, а рядом шумно (вероятно, из-за близости микрофона) сопит аппарат. В памяти Лишь всплывает «тайный воздыхатель», который звонил им домой, когда он был ребенком, и завораживающе сопел в трубку, а мать из соседней комнаты кричала: «Если это мой кавалер, скажи ему, сейчас подойду!» Но это Роберт. Обмякший, мямлящий, униженный, но живой.

Лишь:

– Ну, как ты себя чувствуешь?

– Как будто в баре с кем-то подрался. Я разговариваю с тобой с того света.

– Видок у тебя кошмарный. Как ты смеешь так со мной поступать?

– Видел бы ты другого парня. – Слова звучат неразборчиво и непривычно.

– У тебя какой-то шотландский акцент, – говорит Лишь.

– Мы становимся своими отцами. – Вместо «с» он произносит «ф», будто читает реплики по сценарию с опечатками.

Рядом с Робертом на экране появляется врач – пожилая дама в очках с черной оправой. Худая, костлявая, с дряблым подбородком и вся в морщинах, будто ее скомкали и долго носили в кармане. Белоснежное каре и антарктические глаза.

– Артур, это я, Мэриан.

«Нет, ну какие шутники!» – думает Лишь. Они его разыгрывают! У Пруста в конце есть сцена, где после долгих лет вдали от светского общества рассказчик попадает на прием и негодует, почему его никто не предупредил, что это бал-маскарад; на всех белые парики! А потом он понимает. Это не бал-маскарад. Просто все вокруг постарели. И, глядя на свою первую любовь, на его первую жену, Лишь не верит своим глазам. Шутка затянулась. Роберт по-прежнему тяжело дышит. На лице Мэриан ни намека на улыбку. Они не шутят. Всё на полном серьезе.