Лирические произведения - [33]

              нет атомных бомб,

меня уничтожить способных!

ПЕРЕМЕНА

Переходя на белый цвет

волос,

           когда-то черных,

я избавляю белый свет

от детскостей повторных,

от всех причуд,

                        что по плечу

лишь молодым атлетам.

Я с ними

              больше не хочу

соревноваться цветом.

Пусть зеркала

                      смеются: стар

Нет,

      вы меня не старьте.

Я серебристо-белым стал,

но как и встарь —

                            на старте!

ТРЕВОГА

Я этой ночью был встревожен:

мне показалось,

                             что створожен

мой мозг, способный мерой мысли

всю ширь Галактики исчислить,

что он распался на частицы,

что ничего ему не снится.

Как?

       Разве оптика глазная

была неточной и неверной,

туманно зренью объясняя

наш ясный мир четырехмерный?

А слух,

             что дрожью на мембране

жил в лабиринте, —

                              разве плохо

умел творить из колебаний

слова, мелодии и грохот?

Ведь миру мысль была экраном!

Зачем же убивать так рано

такие дорогие вещи

в угоду химии зловещей?

Ведь, Человечество, ты тоже

смотрело этими глазами,

ты осязало этой кожей,

рыдало этими слезами,

и этим мозгом человека

со всем двухмиллиардным валом

ты, Человечество, полвека

себя живущим сознавало,

мое ты чувствовало счастье,

и смерть моя —

                          твоя отчасти.

Так дорожи малейшей жизнью

всех нас —

                  единственных и многих.

И не дави, как давят слизней

на вечереющей дороге

людей безжалостные ноги.

ЧЕРНОВИК

Это было написано начерно,

а потом уже переиначено

(пере-и, пере-на, пере-че, пере-но…) —

перечеркнуто и, как пятно, сведено;

это было — как мучаться начато,

за мгновенье — как судорогой сведено,

а потом

переписано заново, начисто

и к чему-то неглавному сведено.

Это было написано начерно,

где все больше, чем начисто, значило.

Черновик — это словно знакомство случайное,

неоткрытое слово на «нео»,

когда вдруг начинается необычайное:

нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы,

неожиданность встречи перед дверьми

незнакомых — Джульетты с Ромео.

Вдруг —

кончается будничность!

Начинается будущность

новых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч,

вдруг губам возвращается нежность и речь,

сердцу — биться способность,

как новая область

вдруг открывшейся жизни самой,

вдруг не нужно по делу, не нужно домой,

вдруг конец отмиранию и остыванию,

нужно только, любви покоряясь самой,

удивляться всеобщему существованию

и держать

и сжимать эту встречу в руках,

все дела посторонние выронив…

Это было написано все на листках,

рваных, разных размеров, откуда-то вырванных.

Отчего же так гладко в чистовике,

так подогнано все и подобрано,

так уложено ровно в остывшей строке,

после правки и чтенья подробного?

И когда я заканчивал буквы стирать

для полнейшего правдоподобия —

начинал, начинал, начинал он терять

все свое, все мое, все особое,

умирала моя черновая тетрадь,

умирала небрежная правда помарок,

мир, который был так неожидан и ярок

и который увидеть сумели бы вы,

в этом сам я повинен, в словах не пришедших,

это было как встреча

двух — мимо прошедших,

как любовь, отвернувшаяся от любви.

РОМАН

Сначала мы письма писали

и через перила свисали,

потом мы с тобой пересели

на детских коней карусели,

как дети, прощенья просили,

друг другу цветы приносили,

и вдруг на столе антресолей

рассыпали горсточку соли,

и — всё: отвернулись, остыли,

малейших обид не простили,

и даже «пока» не сказали,

как делают — на вокзале.

«Освободи меня от мысли…»

Освободи меня от мысли:

со мной ли ты или с другим.

Освободи меня от мысли:

любим я или не любим.

Освободи меня от жизни

с тревогой, ревностью, тоской,

и все, что с нами было, —

изничтожай безжалостной рукой.

Ни мнимой жалостью не трогай,

ни видимостью теплоты, —

открыто стань такой жестокой,

какой бываешь втайне ты.

КОЛЬЦО

Браслеты —

                    остатки цепей.

И в этом же роде, конечно,

на ручке покорной твоей

блестит

            золотое колечко.

О, бедная!

                 Грустно до слез.

Ты губишь себя,

                         ты не любишь.

Кольцо уже с пальцем срослось,

а как свою руку

                               отрубишь?

РЕВНОСТЬ

О, чувство

                  «ревность» —

какая древность!

В нем жив доныне

кнут

        над рабыней.

Оно — как скряга,

дрожит

           от страха,

дукаты прячет,

рычит

           и плачет.

В нем болью ноет

кольцо ножное.

Оно — как выкрик

в пещере диких.

«Мое!

         Не трогай!» —

рев над берлогой.

Я не позволю

ему

     проснуться

и болью злою

меня

        коснуться!

ПРОСТО

Нет проще рева львов

и шелеста песка.

Ты просто та любовь,

которую искал.

Ты — просто та,

которую искал,

святая простота

прибоя волн у скал.

Ты просто так

пришла и подошла,

сама — как простота

земли, воды, тепла.

Пришла и подошла,

и на песке — следы

горячих львиных лап

с вкрапленьями слюды.

Нет проще рева львов

и тишины у скал.

Ты просто та любовь,

которую искал.

К ВЕЧЕРУ

Вторая половина жизни.

Мазнуло по вискам меня

миганием зеркальной призмы

идущего к закату дня.

А листья все красней, осенней

и станут зеленеть едва ль,

и встали на ходули тени,

все дальше удлиняясь, вдаль.

Вторая половина жизни,

как короток твой к ночи путь, —

вот скоро и звезда повиснет,

чтоб перед темнотой блеснуть.

И гаснут в глубине пожара,

как толпы моих дней, тесны,