Лина Костенко - [27]

«Эта обманчивость шестидесятых. Первая ловушка — 1965-й год. Система еще улыбалась, строила из себя толерантную и демократическую, а уже начались обыски. В августе сняли с поезда Ивана Светличного. Мы пришли в Союз (писателей Украины. — Прим. авт.) сказать об этом. Писатели-соцреалисты как раз заседали. Они не хотели слушать. Один из них раздраженно постукивал пальцами по столу. Мне послышался в этом стук пальцев по кобуре. И я поняла, что этой системе нельзя верить. Никогда. Ни при каких обстоятельствах»[98].

Угол падения власти был равен углу отражения в сознании Лины и ее поведении. Усилились преследования украинской интеллигенции, вплоть до арестов. В книге Вячеслава Чорновола «Горе от ума» об этом писалось так: «В августовские и сентябрьские дни 1965 года ничего, казалось бы, не нарушало обычного ритма жизни на Украине… В киевском театре им. Ивана Франко шла премьера пьесы Стельмаха “Кривда и правда”, и зрители аплодировали бесстрашному герою, который одним лишь словом правды победил криводушников-энкаведистов. Тем временем почему-то не вернулись из летнего отпуска критик Иван Светличный, ученый-психолог Михайло Горынь, учитель Михайло Озерный, студент Ярослав Геврич… Не сообщив причин, не вышли на работу научный работник Львовского музея украинского искусства Богдан Горынь, преподаватели Львовского университета Михайло Осадчий и Михайло Косив, киевские инженеры Александр Мартыненко и Иван Русин… Понемногу пополз слух, что около тридцати преподавателей вузов, художников, ученых вдруг перебрались из-за кафедр, письменных столов, из лабораторий в помещения с двойными решетками на окнах…»

Лина приняла происходящее как личное горе. Ей после этого до невозможности трудно было общаться с этой властью. Она начала собирать подписи под протестными письмами. Делала это с горящими глазами, с верой в правильность и даже праведность этого дела. Тут-то и раскрылась, во всей полноте, вот эта «обманчивость шестидесятых» — призрачность оттепели.

«Когда прошли первые аресты, мы с Надей Светличной (сестра Ивана. — Прим. авт.) обратились к одному выдающегося поэту за подписью под протестным письмом. Он долго читал, очень близко поднеся страницу к глазам, — или от близорукости, или прикрываясь от нас. Сказал, что дело сложное, что подумает, попросил позвонить через два дня. Я уже и подошла к телефону, уже и трубку сняла, и вдруг поняла: не надо. Я лучше позвоню другому поэту, он очень влиятельный, он сможет помочь. Позвонила к нему домой из Союза писателей: “Вы же знаете этих ребят, они же ни в чем не виноваты!” И услышала в ответ: “Извините, но у меня сегодня заседание”.

Я вышла из Союза, и там сверху, возле метро, увидела — внизу бурлит Крещатик. Индифферентная красочная человеческая масса. В сердце Украины все куда-то спешили, говорили, разминались, и никому нет дела до того, что кого-то арестовали, кого-то пытали, кого-то расстреливали. И через много лет, что бы с нами не случилось, по Крещатику будет идти масса людей, которой будет безразлично, что кому-то болела Украина.

Тогда я почувствовала это страшное одиночество. И вдруг заплакала. Вспомнила Николая Кулиша, который, говорят, перед арестом, оказавшись в подобном водовороте толпы, поднял руки вверх и сказал: “Сдаюсь!” Общество, отчужденное от реальной глубины проблем, отчужденное от беды, которую оно же и переживает, — действительно, можно заплакать. От одиночества в таком обществе»[99].

Когда того же Вячеслава Чорновила и его друзей в 1967 году судили по лукавым советским статьям, она была на их процессе. «Лина Костенко после приговора бросила осужденным цветы. Цветы, конечно, были немедленно арестованы, саму Лину Костенко в соседнем помещении “с пристрастием” допросили, но торжественная церемония завершения закрытого суда над “особо опасными государственными преступниками” была полностью испорчена» (воспоминания Чорновола[100]). Да, она ездила на процессы над украинскими диссидентами, бросала цветы, пыталась передать шоколадку, отчаянно била кулаками по милицейским воронкам, в которых упрятывали украинских героев. Поступки эти могут показаться кому-то бессмысленным донкихотством. Может, они и были донкихотством, но не бессмысленным. Во-первых, Лина поступала так, просто потому что не могла иначе. Без этого, возможно, сердце ее разорвалось бы, не выдержав происходящей несправедливости, растаптывания всего лучшего, что есть в стране. Во-вторых, гонимые, благодаря таким людям и таким поступкам, не чувствовали себя одинокими. И с третьей стороны, рассказы о смелой, красивой, сильной женщине, большом поэте, так защищающем неправедно осужденных, не боящемся так противопоставить себя государству, передавались из уст в уста. Пусть шепотом, но отчетливо. И в стране сохранялась память о протесте — славном, не задушенном. Сохранялось четкое, как в физике, понятие — сила сопротивления.

И с ней самой всегда оставались ее друзья. В том числе литинститутские. Когда Майя Аугсткална, будучи проездом в Москве, услыхала, что Лину, якобы, арестовали, она тут же примчалась в Киев — узнать, что с подругой. В те же времена у Лины Костенко побывал другой однокашник — Анатолий Кузнецов. Он уже готовился к судьбе невозвращенца, поэтому ему так близка оказалась та обстановка, в которой находилась поэтесса: «Лина Костенко, когда я последний раз побывал у нее в 1969 году, имела стол, заваленный неопубликованными рукописями, показывала гранки рассыпанной и невышедшей книги <…> Окруженная слежкой, с подслушивающими микрофонами в квартире, допрашиваемая в КГБ, она производила впечатление человека, дошедшего до последней степени нервного истощения»