Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи - [52]

— …но послушай, Нуар, откуда известно…

— …и тот, кто укоренен в бытии, обладает и этой уверенностью. Если этого нет, то мы говорим об отсутствии в жизни метаф. опоры. Говорим, что не разглядели мерцающий где-то в подвальной каморке сердца слабенький огонек, который, бывает, так освещает все сердце, что оно светится, как фонарик, который качается на ветру в ночи.

Я представила себе темноту, в которую погружено почти все наше сердце.

— И тот, кто…

— Кто сопричастен бытию, тот, через эту свою сопричастность, познает и всю полноту бытия, как эти бедные князья-глухари, живущие здесь на лиственницах в виде привидений.

— Не знаю, что и сказать…

— Никто не знает сейчас, взлетишь ли ты на восходе солнца, чтобы через неделю носиться уже по саванне со своим суженым Максико. Я слышала, ты обещала ему сегодняшнюю ночь. Это правильно, — сказала сова, и я покраснела, чего в темноте, к счастью, было не видно.

— Не надо краснеть, Лимпопо, — продолжала моя подруга. — Все хорошо. А что касается завтра, то я полагаю, что душа твоя, которая невесть за какие былые грехи, возможно, была уже на краю погибели, теперь вновь свободна, а стало быть, сможет опять обрести незримые связи со всеми другими душами. «Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством», — так сказал один знаменитый английский поэт-метафизик, бывший также и звонарем, если не ошибаюсь…

— И, следовательно, выходит, что каждое рождение будет возвеличивать и меня?

— …у кого есть душа, тот способен ощутить полноту бытия. Точно так же, примерно, как мы ощущаем ушами звук, а глазами свет, каким бы ничтожным он ни казался в бездонном мраке. Точно к тому же способна и душа — ощущать таинственный свет, зачастую не более сильный, чем блики далекой звезды, еле слышно царапающий нашу сетчатку…

— Значит, ты думаешь, у меня есть душа?

— Когда ты организовывала побег и летные тренировки, когда занималась уроками пения, когда спорила с другими об Африке, когда ты была в зоопарке и когда пыталась учить свой народ, планировала его будущее — ты и сама не заметила, как твои слова и поступки стала направлять душа. Среди страусов, поверь мне, такое бывает нечасто… Я с тобой, Лимпопо, — завершила сова. — А теперь ступай, тебя ждет твой жених.

— Я хотела бы написать несколько строчек Петике. Ты передашь ему?

— Разумеется. Об этом не беспокойся.

Я услышала, или, может, мне только примнилось, что она взлетела. Как-то давно я сказала ей: «Ты знаешь, Нуар, ты летаешь ну прямо на цыпочках». Именно так она растворилась среди ветвей и на этот раз.

Петике, в усвоенном от него же стиле, я написала следующее:

Мрачную камеру моего сердца сейчас осветила свеча. Но прозрачные, как стекло, слова ничего обо мне не расскажут, друг мой, и будут молчать до конца времен. Слушай же эти слова, пока я не вернусь. И

После «И» я наклеила цветок незабудки. А на обратной стороне листа поместила цитату, найденную в одном из манускриптов, которые под фальшивыми переплетами валялись в сарае: Возможно, это были слова Мани:

И вот я освободился от мира ошибок. Я сбросил с себя шкуру льва. Я не позволил недругам задуть мой светильник. И бег свой направил в сторону блага. И вернулся на родину, радостный и ликующий. Гляди же: теперь я освободился даже от бремени смерти!

Возвращаясь из леса, я заметила у забора фермы нечто меня поразившее. Трое охранников закладывали кирпичом последние проломы, через которые мы обычно убегали в лес и возвращались обратно. Я едва успела проскользнуть на ферму. Кирпичи, суживая проход, ложились один на другой. Неужто китайцы? — подумала я, но времени на наблюдения у меня не было.

Когда я подошла к самым клеткам, от забора отделилась тень. Это была Пики, поравнявшись с которой, я услышала:

— Have a great night, Лимпопо.

— Ты что, свихнулась, Пики? Что значит «хэвэгрэйг»?

— Я просто пожелала тебе бурной ночи! Адьё, и до несвидания в Африке.

С одного из столбов ограды доносился монотонный голос Очкарика: сикось-накось, накось-выкусь, фокус-покус, бляха-муха, фигли-мигли, стуки-бряки, моле-кула, кука-реку…

Я вернулась домой. Максико, как мы и договаривались, ждал меня у колодца.

— Любовь. Тебе это слово знакомо, или его тоже стер в твоей памяти Глыба?

Неожиданно послышалась песня дрозда. Я узнала голос совы Нуар, которая подражала дроздам, которые мастерски подражали поэту, который, в свою очередь, подражал дроздам. Я повторила вопрос:

— Так ты знаешь, что такое любовь?

— Не знаю.

— Тогда пора узнать. Пойдем?

— Пойдем.

Дрозд запел о любви, которая на легких крылах облетает все уголки вселенной, из-под ног ее искрами сыплются звезды, и она, как огромная горнолыжница, мчится к нашей планете, чтобы наполнить собою сердца счастливых избранников.

151. Конец

Полночь давно уже миновала, скоро рассвет. Мой милый и верный возлюбленный Максико тоже заснул.

— Дгл, дгл, плёп, плё-лё-лёп, — вдруг послышалось далеко за забором, с ветвей большой лиственницы, — плёп-плёп, дёг-дёгл-дёгл…

Я знала, что это голос разыскиваемого с собаками князя, спрятавшегося так, что его никогда не найти, — голос призрака трансильванского глухаря, последнего из своего племени, чьи сыны перессорились-передрались, а дочерей соблазнили соседи… Плёп-плёп-плёпёлёп… А может быть, это грохот приближающихся колымаг и подкованных задом наперед коней нарушает ночное безмолвие?