Лиловый цветок гибискуса - [83]

Но мама мне не ответила. Даже когда я подошла к ней и принялась трясти — пока Джаджа не оторвал меня от нее. Даже когда Джаджа обнял меня и попытался обнять ее тоже, но она отстранилась.

Полицейские пришли несколько часов спустя. Они сказали, что хотят задать пару вопросов. Кто-то из больницы Святой Агнессы связался с ними и передал им копию результатов аутопсии. Джаджа не стал ждать вопросов стражей порядка. Он заявил, что использовал крысиный яд, подсыпая его папе в чай. Ему позволили сменить рубашку и забрали в участок.

ДРУГАЯ ТИШИНА Настоящее

Мне хорошо знакома дорога, ведущая к тюрьме. Я знаю все расположенные вдоль нее дома, все лавочки, лица всех женщин, торгующих апельсинами и бананами перед поворотом на разбитую дорогу, которая заканчивается у ворот тюремного двора.

— Хотите купить апельсинов, Камбили? — спросил Целестин, притормаживая. Торговцы начинают призывно махать руками и расхваливать товар. У нового шофера мягкий голос — это основная причина, по которой мама его наняла, после того как уволила Кевина. Голос и еще отстутствие шрама в виде лезвия на шее.

— У нас в багажнике лежит все, что нужно, — говорю я. Потом поворачиваюсь к маме:

— Ты хочешь что-то купить?

Мама качает головой, и шарф сползает с ее волос. Она поднимает руки и перевязывает его, но получается так же небрежно, как и прежде. Ее накидка неряшливо висит вокруг бедер, и она часто ее поправляет, что придает одежде неухоженный вид, как у женщин на рынке Огбете. Они тоже позволяют своим накидкам сползать, открывая взглядам поношенное дырявое белье.

Мама не обращает на это внимания, кажется, ее вообще не интересует, как она выглядит. Мама очень изменилась с тех пор, как Джаджа попал в тюрьму, а она попыталась восстановить справедливость и стала рассказывать всем, что убила папу, отравив его чай. Она даже писала письма в газеты, но ей никто не поверил. Не слушают ее и сейчас. Все думают, что горе и отрицание того факта, что ее муж мертв, а сын в тюрьме, превратили хозяйку уважаемого дома в это болезненно худое существо с кожей, покрытой угрями размером с арбузные семечки. Возможно, поэтому общественное мнение простило маму за то, что она не обрезала волосы, не носила только черное или только белое в знак траура в течение года, не присутствовала на мессах, посвященных первой и второй годовщине смерти папы.

— Постарайся завязать шарф потуже, мама, — прошу я, коснувшись ее плеча.

Мама поводит плечом:

— Он хорошо завязан.

Целестин смотрит на нас в зеркало заднего вида. У него добрые глаза. Он даже как-то раз предложил отвезти маму к шаману из своего родного города, специалисту по «таким вещам». Не знаю, что Целестин имел в виду под «такими вещами» — возможно, он считал маму безумной, — но я поблагодарила его и объяснила, что она не захочет туда ехать. Он желает нам добра, этот Целестин. Я замечала, как иногда он смотрит на маму, как помогает ей выйти из машины. Он хочет помочь ей снова стать самой собой.

Мы с мамой редко приезжаем в тюрьму вместе. Каждую неделю Целестин отвозит сначала меня, а потом, через день или два, — маму. Кажется, ей самой так больше нравится. Но сегодня особый случай: теперь мы знаем наверняка, что Джаджа выйдет на свободу.

Пару месяцев назад, после смерти главы государства, который, как говорят, умер, предаваясь утехам с проституткой, дергаясь и пуская пену изо рта, мы думали, что Джаджа немедленно выйдет из тюрьмы. Наши адвокаты получили задание быстро что-нибудь придумать. Митинги демократичеких союзов, призывающих правительство провести расследование папиной смерти и настаивающих на том, что он пал жертвой режима, буквально развязали им руки. Но временному правительству потребовалось несколько недель, чтобы объявить о грядущей амнистии узников совести, и еще столько же потребовалось адвокатам, чтобы они включили Джаджа в список ожидающих помилования. Теперь его имя стоит под четвертым номером в списке из более двух сотен имен. На следующей неделе его отпустят.

Два адвоката, которых мы наняли совсем недавно, обладающие престижными лицензиями ЛАН, что означает «Лига адвокатов Нигерии», сказали нам об этом. Они пришли к нам домой с этими известиями и бутылкой шампанского, повязанной розовой лентой. После того как они ушли, мы с мамой не обсуждали это. Мы заботились друг о друге, не торопясь делиться чувствами. У нас были мир и надежда, только на этот раз, впервые за все это время, под надеждой было твердое основание.

Мы с мамой много о чем не говорили. Например, об огромных суммах, чеки на которые мы выписали, на взятки судьям, полицейским и тюремным охранникам. О том, сколько у нас вообще осталось денег, после того как половина папиного состояния отошла церкви Святой Агнессы и ее миссиям. Мы никогда не говорили о том, что узнали, как папа анонимно делал огромные пожертвования детским больницам, детским домам и домам ветеранов, где жили искалеченные жертвы гражданской войны. Как много еще мы не решаемся высказать вслух, и многому не находится слов.

— Целестин, поставьте, пожалуйста, кассету Fela, — прошу я, откидываясь на спинку сиденья, и в машине звучит его ломкий голос. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на маму, не возражает ли она против этой музыки, но она смотрит прямо перед собой, сидя на переднем сиденье. Сомневаюсь, что она вообще что-либо слышит. Чаще всего она отвечает мне кивком или покачиванием головы, и я не понимаю, поняла ли она сказанные ей слова. Раньше я звала Сиси, чтобы она поговорила с мамой, и тогда они подолгу сидели в гостиной. Только Сиси сказала, что мама ей не отвечает, а сидит и смотрит на нее. Когда в прошлом году Сиси вышла замуж, мама подарила ей несколько коробок с фарфором, и Сиси сидела на полу и громко плакала. А мама смотрела на нее. Сиси приходит и сейчас, иногда, чтобы научить нашего нового слугу, Окона, и спросить маму, не нужно ли ей чего. Обычно мама на это не отвечает, а качает головой, продолжая слегка раскачиваться из стороны в сторону.