Лиловый цветок гибискуса - [70]
После того как рассказ был закончен, приятельница тетушки Ифеомы долго молчала, и тон разговору стали задавать не люди, а оживившиеся цикады. Их оглушительное пение раздавалось так близко, словно они были совсем рядом, хотя они вполне могли находиться и в нескольких милях от нашей квартиры.
— А ты слышала, что случилось с сыном профессора Окафора? — наконец спросила гостья. Она говорила больше на игбо, чем по-английски, зато английский звучал с отчетливым британским акцентом. У моего отца получалось иначе: он использовал этот акцент только в общении с белыми людьми и иногда опускал в предложении несколько слов. Поэтому выходило, что часть его фразы звучала на игбо, а часть — на британском английском.
— Какого Окафора? — спросила тетушка Ифеома.
— Того, который живет на Фултон авеню. С его сыном, Чидифу?
— Это тот, что дружит с Обиорой?
— Да, он. Он украл у отца экзаменационные задания и продал их студентам отца.
— Ekwuzin![133] Этот мальчик?
— Да. Теперь, когда университет закрыли, студенты пришли к профессору домой и потребовали, чтобы маленький хитрец вернул им деньги. А он их, конечно, уже потратил. Вчера Окафор выбил сыну передний зуб. Это тот самый Окафор, который считает, что проблем в университете нет и быть не может и готов на что угодно, лишь бы заслужить благосклонность больших людей в Абудже. Это он составляет список неблагонадежных преподавателей. Я слышала, там есть и твое, и мое имена.
— Это я тоже слышала. Мапа[134], но как это связано с Чидифу?
— Что важнее — пресечь рассказы о раке или вылечить рак? У нас нет денег, чтобы давать их на карманные расходы детям. У нас нет денег, чтобы купить на стол мяса. У нас их нет даже на хлеб! Стоит ли удивляться тому, что чей-то ребенок пошел воровать? Ты должен исцелить рак, тогда и говорить о нем будет незачем.
— Mba[135], Чаки. Нельзя оправдывать воровство.
— А я и не оправдываю. Я говорю про Окафора. Он может хоть сто раз наказать мальчишку. Но это ничего не изменит, потому что он сам, отец и преподаватель, сидит и ничего не делает, чтобы воспротивиться тирании. А при тиране твой ребенок может стать тем, кого ты не узнаешь.
Тетушка Ифеома тяжело вздохнула и посмотрела на Обиору, наверное, задумавшись о том, может ли он тоже превратиться в то, чего она не узнает.
— Я вчера разговаривала с Филиппой, — сказала она.
— Да? Как она? Как приняла ее oyinbo, земля белых людей?
— У нее все в порядке.
— Неужели ей, гражданину второго сорта, хорошо живется в Америке?
— Чаки, сарказм тебя не красит.
— Но ведь это правда. Все те годы, что я провела в Кембридже, я была обезьяной, неожиданно научившейся думать.
— Сейчас все уже не так плохо.
— Вот об этом я тебе и говорю. Каждый день туда уезжают наши доктора, которые заканчивают тем, что моют тарелки для oyinbo, потому что oyinbo считают, что мы не разбираемся в медицине. Наши юристы уезжают туда и садятся за руль такси, потому что oyinbo не доверяют тому, как мы разбираемся в законах.
Тетушка Ифеома быстро перебила гостью:
— Я отправила Филиппе биографию и резюме.
Чаки стянула углы своей туники и заложила их между вытянутых вперед ног. Она смотрела перед собой, в темноту ночи, немного сощурившись. Может, она пыталась прикинуть, где прячутся эти настырные цикады?
— Значит, и ты тоже, Ифеома, — наконец произнесла она.
— Дело не во мне, Чаки, — тетушка Ифеома ненадолго замолчала. — Кто будет учить Амаку и Обиору?
— Уезжают образованные люди, те, у кого есть потенциал что-то изменить. Остаются те, кто слаб. А тираны продолжат править, потому что никто не способен им противостоять. Разве ты не понимаешь, что это замкнутый круг, Ифеома? Кто его нарушит?
— Это нереалистичная пропагандистская чепуха, тетя Чаки, — неожиданно влез в разговор Обиора.
И я ощутила, как на террасу обрушилось что-то тяжелое и холодное и придавило всех. В тишине послышался плач ребенка.
— Обиора, иди в свою комнату и жди меня там, — сказала тетушка Ифеома.
Обиора встал и вышел. Он помрачнел, как будто только что осознал, что именно он сотворил. Тетушка Ифеома извинилась перед подругой, но ничего уже нельзя было вернуть. Между ними повисло оскорбление, произнесенное четырнадцатилетним подростком, которое отягощало их языки и делало беседу тяжким трудом.
Вскоре после этого гостья ушла, и тетушка Ифеома вихрем рванулась в квартиру. До меня донесся звук шлепка и ее громкий голос:
— Я возмущена не тем, что ты не согласен с моей подругой, а тем, как именно ты это несогласие выразил. Я не допущу, чтобы в этом доме росли невоспитанные дети, ты меня понял? Я не потерплю от тебя подобных выходок! I na-anu?[136]
Тетушка понизила голос, и я больше ничего не смогла расслышать.
— А мне всегда достается хворостиной по рукам, — сказала Амака, присоединившаяся ко мне на террасе. — Обиору прежде пороли по ягодицам. А меня — нет. По-моему, мама считает, что это могло как-то плохо на меня повлиять. Ну там грудь не вырастет или еще что-то в этом роде. Хотя я предпочту удар розгой, чем ее оплеухи, потому что рука у нее железная,
