Лиловый цветок гибискуса - [60]

По ночам меня начали преследовать кошмары: я видела куски плоти Адэ Кокера, разбросанные по обеденному столу, прилипшие к школьной форме его дочери, валявшиеся в тарелке с завтраком его малыша и на его омлете. А в некоторых кошмарах я сама становилась его дочерью, а его останки — папиными.

Глаза отца так и остались ввалившимися. Двигался он с некоторым трудом, словно внезапно отяжелел. На вопросы отвечал не сразу, медленнее жевал, даже медленнее отыскивал нужный отрывок из Библии. Но молился отец теперь намного больше, а пару раз, встав ночью в туалет, я слышала его крики с балкона, выходящего в палисадник. Я сидела на унитазе и прислушивалась, но никак не могла понять слова. Когда я рассказала об этом Джаджа, он пожал плечами и предположил, что отец начал говорить на иных языках[119]. Правда, мы оба знали, что папа не стал бы этого делать, потому что не одобрял этой экзальтации, присущей, как он говорил, только лжепастырям и пятидесятникам.

Мама просила нас покрепче обнимать папу, напоминать ему о том, что мы рядом, потому что сейчас он противостоит сильному давлению обстоятельств. На одну из его фабрик заявились солдаты, притащившие с собой крыс в картонных коробках, и закрыли ее, утверждая, что эти выловленные там грызуны могут распространять болезни через хлебцы и бисквиты. Папа больше не ездил на свои производства. Иногда по утрам, еще до того, как мы уезжали в школу, к нам приходил отец Бенедикт, и когда мы возвращались, он все еще сидел в папином кабинете. Мама объясняла, что они возносят особые молитвы. В такие дни папа не проверял, следуем ли мы с братом нашим расписаниям, и Джаджа приходил ко мне поговорить или сидел со мной, пока я делала уроки.

В один из таких дней Джаджа пришел и закрыл за собой дверь.

— Можно мне посмотреть на портрет дедушки Ннукву? — попросил он.

Мой взгляд скользнул на дверь. Я никогда не доставала рисунок, если отец был дома.

— Он с преподобным, — сказал Джаджа. — Он не придет.

Я достала из сумки рисунок и сняла с него полиэтилен. Джаджа смотрел на него, поглаживая изувеченным пальцем шероховатую поверхность. Этот его палец почти ничего не чувствовал.

— У меня дедушкины руки, — сказал он. — Видишь? У меня его руки, — он повторял, как в трансе, словно забыл, кто он такой и где находится. Словно его высохший палец стал таким, как прежде.

Я не остановила его и не обратила внимание на то, что он использует именно изувеченный палец. Я не убрала рисунок. Вместо этого я придвинулась ближе к брату, и мы очень долго смотрели на портрет. Так долго, что отец Бенедикт закончил беседу и направился домой. Я знала, что отец в темно-красной пижаме, которая, кажется, отбрасывает красные отблески в его ввалившиеся глаза, зайдет пожелать мне спокойной ночи и поцеловать меня в лоб. Я знала, что у Джаджа не хватит времени спрятать рисунок обратно в сумку и что папа бросит на него один лишь взгляд, после чего его глаза сузятся, щеки напрягутся, как неспелый африканский вишневый апельсин, а губы начнут выплевывать слова на игбо.

Именно так и произошло. Может, мы хотели, чтобы это случилось. Может, мы все изменились после памятной поездки в Нсукку, даже папа, и нам уже было не суждено стать прежними и вернуться к старым порядкам.

— Что это такое? Вы обратились к языческим традициям? Что вы тут делаете с этим рисунком? Где вы его взяли? — спросил папа.

— О nkem, он мой, — сказал Джаджа, прижав лист бумаги к груди обеими руками.

— Он мой, — сказала я.

Папа слегка качнулся из стороны в сторону, как человек, готовящийся пасть к ногам харизматичного пастора, после того как тот наложил на него руки в молитве. Папа не часто так раскачивался, и происходило с ним то же самое, что, случается, происходит с бутылкой колы, если ее потрясти.

— Кто принес это в дом?

— Я, — одновременно ответили мы.

Если бы Джаджа хоть одним глазком посмотрел на меня, я бы попросила его не брать на себя вину. Папа выхватил у Джаджа рисунок и мгновенно разорвал. На этом портрете было изображено то, что мы уже потеряли, то, чего у меня никогда не было и никогда больше не будет. Теперь не стало даже напоминания о нем, только у ног отца лежали обрывки со следами краски цвета земли. Эти клочки были очень маленькими и очень аккуратными. Внезапно мне показалось, что это тело дедушки Ннукву, растерзанное на куски и сложенное в холодильник.

— Нет! — взвизгнула я и бросилась на пол, чтобы их спасти. Как будто спасение этого рисунка каким-то образом могло спасти и дедушку Ннукву. Я опустилась на пол, накрыв собой обрывки портрета.

— Что на тебя нашло? — заорал папа. — Что с тобой происходит?

Я лежала на полу в позе зародыша, как на картинке в учебнике «Основы естественных наук для средней школы».

— Вставай! Немедленно прочь от этого рисунка!

Я лежала не шелохнувшись.

— Вставай! — повторял папа. Я не двигалась. И тогда он начал меня пинать. Металлические пряжки на его домашних туфлях впивались в тело, как огромные москиты. Он кричал, не переставая, не контролируя себя, на смеси игбо и английского, которые сочетались, как плоть и кости.

Безбожие. Идолопоклонничество. Геенна огненная. Пинки ускорялись с каждым ударом, и я вспомнила любимую музыку Амаки, ее самобытных музыкантов, чьи песни часто начинались с партии саксофона и переходили в обволакивающие вокальные пассажи. Я еще сильнее сжалась в комок, защищая разорванный рисунок, обрывки которого казались нежными, как пух. И они все еще несли на себе металлический запах красок Амаки. Теперь удары отца ощущались больнее, потому что его пряжки били по открытой коже на боку, на спине, на ногах. Он бил, и бил, и бил. Потом, кажется, появился ремень, потому что металлическая пряжка стала намного тяжелее и я слышала свист бича в воздухе. Тихий голос говорил: «Пожалуйста,