Лиловый цветок гибискуса - [54]

— Ты видела, какое было лицо у дедушки Ннукву, когда он умер, Камбили? — спросила тетушка, прислоняя чистый матрас к металлическим перекладинам для просушки.

Я покачала головой. Я не смотрела ему в лицо.

— Он улыбался, — сказала она. — Он улыбался.

Я отвернулась, чтобы тетушка не увидела слез на моем лице и чтобы не видеть ее слез. В квартире почти никто не разговаривал, и это молчание было тяжелым и мрачным. Даже Чима все утро просидел, тихонько рисуя. Тетушка Ифеома отварила ломтики батата, и мы съели их, окуная в пальмовое масло, в котором плавали кусочки красного перца.

Амака вышла из туалета через несколько часов после того, как мы поели. У нее были отекшие глаза и хриплый голос.

— Амака, иди поешь. Я сварила батат, — сказала ей тетушка Ифеома.

— Я не закончила его рисовать. Он сказал, что мы закончим сегодня.

— Иди поешь, in ugo[111], — повторила тетя.

— Он был бы жив, если бы медицинский центр не бастовал!

— Пришло его время, — сказала тетушка Ифеома. — Ты меня слышишь? Пришло его время.

Амака некоторое время молча смотрела на тетушку, потом отвернулась. Мне хотелось обнять ее, сказать ebezi па[112] и стереть слезы. Я хотела плакать, громко, открыто, перед ней и вместе с ней, но знала, что это ее рассердит. Она и так была очень сердита. К тому же у меня не было права оплакивать с ней дедушку Ннукву, потому что он был ее дедушкой в гораздо большей степени, чем моим. Она ухаживала за ним, умащала маслом его волосы, в то время как я держалась в стороне и думала о том, что сделает папа, если обо всем узнает.

Джаджа обнял ее и повел на кухню. Она освободилась от его объятий, словно доказывая, что не нуждается в поддержке, но шла рядом с ним. Я смотрела на них, жалея, что не я сделала то, что сделал Джаджа.

— Кто-то только что поставил машину напротив нашей квартиры, — сказал Обиора. Он снял очки, из-за того что плакал, но теперь надел их снова. Именно в этот момент он выглянул во двор.

— Кто это? — устало спросила тетушка Ифеома. Ей явно не было никакого дела до гостей.

— Дядя Юджин.

Я замерла на месте. Кожа на моих руках словно стала одним целым с плетеными подлокотниками кресла. Смерть дедушки Ннукву затмила все, отодвинула все остальное, включая лицо папы, на дальний план. Но теперь это лицо снова ожило. Оно показалось в дверях квартиры и смотрело на Обиору, только эти кустистые брови теперь не казались знакомыми, как и странный оттенок кожи. Наверное, если бы Обиора не сказал, «дядя Юджин», я бы не узнала в этом высоком незнакомце в ладно сшитой белой тунике своего отца.

— Добрый день, папа, — машинально поздоровалась я.

— Камбили, как ты? Где Джаджа?

Джаджа вышел из кухни и остановился.

— Добрый день, папа, — наконец произнес он.

— Юджин, я же просила тебя не приезжать, — уронила тетушка Ифеома тем же усталым голосом человека, которому уже ни до чего нет дела. — Я сказала, что привезу их домой завтра.

— Я не мог позволить им остаться здесь еще на день, — произнес папа, оглядывая гостиную, затем коридор, как будто ждал, что в облаке языческого дыма внезапно появится дедушка Ннукву.

Обиора взял Чиму за руку и вывел на террасу.

— Юджин, наш отец уснул навсегда, — сказала тетушка Ифеома.

Папа некоторое время молча смотрел на тетушку, и от удивления его узкие глаза, которые так легко покрывались красной сеткой, стали шире.

— Когда?

— Утром. Его увезли в морг всего пару часов назад.

Папа сел и медленно опустил голову на руки. Неужели он плакал? И если он плакал, может, мне тоже можно поплакать тогда? Но когда отец поднял голову, я увидела его сухие глаза.

— Ты вызвала священника, чтобы его соборовали? — спросил он.

Тетушка Ифеома не обратила на эти слова никакого внимания. Она сидела и смотрела на свои сложенные на коленях руки.

— Ифеома, ты звала священника? — повторил вопрос папа.

— Это все, что ты можешь мне сказать, а, Юджин? Тебе что, больше нечего сказать, gbo? Наш отец умер! У тебя что, в голове помутилось? Ты поможешь в погребении нашего отца?

— Я не стану принимать участия в языческом ритуале, но мы можем все обсудить с приходским священником и устроить ему католические похороны.

И тогда тетушка Ифеома встала и начала кричать. У нее срывался голос:

— Да я скорее продам могилу мужа, чем устрою нашему отцу католические похороны! Ты меня слышишь? Я сказала, что прежде продам могилу Ифедиоры! Наш отец был католиком? Я тебя спрашиваю, Юджин, он был католиком? Uchu gba gi![113] — и тетушка Ифеома щелкнула перед папой пальцами: она проклинала его. Слезы текли по ее щекам, она всхлипывала. Постояв так, она развернулась и ушла в спальню.

— Камбили, Джаджа, идем, — сказал папа, вставая. Говоря это, он крепко обнял нас и поцеловал в макушки. — Соберите вещи.

Из сумки я почти ничего не доставала. Я стояла в спальне и смотрела на окно с недостающими планками в жалюзи и дырявой москитной сеткой, думая, что могло бы произойти, если бы я разорвала сетку и убежала.

— Nne, — тетушка Ифеома подошла очень тихо и погладила меня по голове. Она протягивала мне аккуратно сложенное расписание.

— Скажите отцу Амади, что я уехала… что мы уехали, и попрощайтесь за нас, — попросила я, отворачиваясь. Тетя вытерла слезы с лица, и стала выглядеть совсем как прежде: бесстрашной.