Лик и дух Вечности - [8]

Война не дала этим планам осуществиться. Ровно через год мама покинула Москву, чтобы собрать и проводить мужа на фронт, чтобы самой пережить страшные муки оккупации и понести потери, с которыми до последних дней не смирилось ее сердце. И больше в Москву не вернулась. Только тосковала по ней, да так, что тоска проникла в ее кровь и позже передалась мне. Но это уже другая тема.

***

В один из дней мама шла пешком от своей работы в центр Москвы, рассматривая по пути скверы и здания, широченные улицы с их гулом и мельканием машин, с непривычным говором прохожих, с запахами дорогой парфюмерии, облаками носящимися над ними. Все тут восхищало ее до такой степени, что она даже не скучала по селу, по полям и лугам, как бывало в Днепропетровске. Стояла в столице, мудрой и роскошно-величавой с виду, какая-то настоянная на древности, очень русская, народная атмосфера, словно веяло отовсюду и широкой Волгой, и могучей Сибирью, и прохладной светлостью Севера и зазывным зноем юга. Идти было далеко, но мама любила ходить — бедная, не знала тогда, сколько путей-дорог ей придется прошагать под прицелом немецких винтовок.

Она снова отправилась на Тверской бульвар, где в уютном старинном здании размещался Литинститут. Словно к храму приближалась, боясь и мечтать об учебе здесь. С замиранием сердца открыла тяжелую дверь, вошла — в вестибюлях и коридорах стояла гулкая, почти безлюдная тишина. Все тут уже было знакомо: широкие устланные коврами лестницы, аудитории с невообразимо высокими потолками, окнами с широкими подоконниками — но во всякое посещение на нее неизменно накатывало волнение, даже с дрожью, словно она проникла в чужой сад. Да почти так и получалось. Несколько раз мама проходила на лекции в общем потоке студентов, но с лекторской кафедры ее незнакомое лицо сразу же замечали, она это видела. Хорошо, что ее ни разу не спросили, кто она, не попросили покинуть аудиторию. Еще пару раз она поджидала лектора в коридоре и в устной форме получала разрешение присутствовать на занятии. Но так не могло продолжаться все время, надо было решать вопрос кардинально. И мама отважилась пойти на прием к директору за официальным разрешением на посещение лекций, благо дело, что директор не был литератором и с ним маме, как казалось, будет легче договориться.

Она приблизилась к двери приемной и остановилась в нерешительности, вдруг осознав, что пришла неподготовленной, не подумав о том, чтобы взять с работы какое-нибудь письмо, типа рекомендации, удостоверяющей ее причастность к литературной деятельности. Хотя редактор и не творческий работник, но все же…

Мама уже почти развернулась, двинула корпусом назад, чтобы уйти, потом снова потянулась к двери, решившись, наконец, зайти и попытаться попасть на предварительные переговоры. Это ведь не помешает, рассуждала она, гася свои страхи и волнения. А вдруг все получится с первого раза и без всяких бумаг? Ее колебания туда-сюда затягивались, делая ее почти маятником, сообщая ей неустойчивую позицию. Она чувствовала, что еле держится на ногах от долгой ходьбы и от этого неуемного страха…

Неожиданно, словно возник горный обвал или взрыв вулкана, возникли треск, шум, топот — из резко распахнувшейся двери приемной, толкнувшей маму в спину, выскочила группа студентов. Что и в какой последовательности случилось, трудно сказать, мама помнит только, что пошатнулась, не устояла на ногах и очутилась на полу, а рядом с нею оказались две хохочущие девушки. Видимо, выскакивая в коридор, они со всего разгону налетели на нее, споткнулись, завертелись, тормозя динамику на неожиданном препятствии. За столкновением последовало их общее падение, при этом у мамы больно подвернулась нога и что-то хрустнуло.

— Ой! — вскрикнула она, хватаясь за ногу. Но оказалось, что нога цела, зато один ее туфель остался без каблука. Тоже горе немалое, и мама произнесла с сиплым ужасом в голосе: — Как же я теперь пойду домой?

— Извините, — проговорила та девушка, что сбила маму, поднимаясь с пола и намереваясь прошмыгнуть мимо да скрыться.

Но спутница ее остановила. Была она невысокого роста, с мелкими и невыразительными, но довольно милыми чертами лица, с трогательной ямочкой на бороде и с мягкими русыми волосами. Бросалась в глаза ее худоба или субтильность, бледноватый цвет лица с тлеющим румянцем на щеках, с довольно оживленной мимикой и блеском глаз.

— Вы ушиблись? — подошла эта девушка ближе к растерянно всхлипывающей маме, которая уже встала на ноги и стояла как раненная птица, необутой ногой опираясь на пальцы и вертя в руках отвалившийся каблук. Поломанный башмак валялся в стороне.

Убедившись, что случилось не столь уж непоправимое несчастье, девушка, словно волшебница, вынула из сумки темно-синие парусиновые туфельки на плоском ходу с полосатыми шнурками, совсем новые, еще в прозрачной упаковочной бумаге коричневого цвета, и протянула их пострадавшей.

— Если это придется вам впору, — сказала она, — то возьмите. Только что купила, просто чудо, как это кстати.

— Я верну! — пообещала мама, осыпая словами благодарности эту девушку и совсем не обращая внимания на вторую — виновницу происшествия, которая стояла в стороне, наклонив голову.