Лидина гарь - [3]

И уж в последние дни, когда обоз собирался переправляться на печорскую сторону, лышегорские единодумы протопопа на пригорке, на месте стоянки ссыльных, поставили крест. Выбрали здоровую, без червоточинки, двухсотлетнюю лиственницу и во весь ее метровый охват вырубили могучий крест. Аввакум сам и слова им сказал заветные: «Всесвятая троице, боже и содетелю всего мира! Управи ум мой и утверди сердце мое приготовитися на творение добрых дел, да, добрыми делы просвещен буду со всеми избранными твоими. И да подаст ти господь от влаги земныя и от росы небесныя свыше, и множа да умножит в дому твоем всякий красоты и благодати…»

А отделав изящные буквицы по стволу и трем крестовинам, мужики подняли творение и ахнули от торжественно взлетевшего к небу креста. Неописуемая высь их захватила. Отбывая на Печору, Аввакум крест освятил принародно, завещав лышегорцам и всем собравшимся мезенцам хранить и укреплять веру истинную, какова до никониан окаянных всегда жила на Руси святой… «В ней и только в ней спасение душ наших…» — завещал протопоп.

…У Аввакумова креста новобранцы остановились, а с ними весь люд провожавший. Отец Василий отслужил молебен на добрую дорогу и потребную душе мужественную преданность Отечеству, благословил, перекрестил и обнял каждого из солдат, будто на бой их провожал, а не в казарму мирного времени… Бабы заголосили, запричитали, и в этом вселенском горе-расставании новобранцы двинулись по дороге с пригорка, за ними близкая родня, а остальные еще долго смотрели вслед…

Но близкой родни — лешуковых, кузьминых, поташовых и елуковых — тоже набралось немало. Шли они пешком, лугом, по густой росной траве, верст, наверное, шесть. По дороге, не торопясь, терпеливо поджидая, ехали подводы, занаряженные доставить их до ближайшей почтовой станции. Старший брат Егора, Митрофан Кузьмич, обычно большой весельчак и балагур, провожал их с гармошкой, и так он жалобился, так печалился, что вместо него меньшой брат уходит на службу, такие грустно-задушевные песни пел, что сердце холодило.

Но больше всех, конечно, убивались жены — Лида, Татьяна и Афимья, жена Семена. Им ведь тогда по двадцати только-только вышло. И все хороши были. Но особенно Лида, глаза оставишь — до того хороша. Узколицая, белокожая, на подбородке, в самой ложбинке, родимое пятнышко, словно невзначай посаженное, и так оно шло ей. А волосы белые-белые, когда еще выгорят летом на солнце, так белее стариковской седой бороды. Укладывала она их в две косы и под тяжестью их всегда ходила с чуть откинутой головой. И по походке своей степенной особо заметна была. Шла она легко, плавно, мягко, будто плыла по улице. И каждый — что стар, что мал, что мужчина зрелых лет — норовил глянуть на нее, пройти мимо, заговорить, улыбнуться приветливо.

А в согласии с нравом своим тихим и спокойным носила она сшитые самой сарафаны, неброские, цветов скромных, но в покрое свободные, перехваченные в тонкой талии широким шерстяным пояском.

Искусница она была лучшая на всю округу. Шила, ткала, вязала, рисовала. Хотя прежде какая деревенская женщина этим не занималась, учились всякому рукоделью сызмальства. Только лучше Лиды в Лышегорье ни цвет подобрать, ни краски развести, ни рисунок придумать, ни соткать самой тонкой ниткой — никто не мог. Перед престольными праздниками у нее все лышегорские модницы толклись. Этой скажи, этой подскажи, этой покажи…

И естественно, не успел тогда Селивёрст вынести ноги за порог, как парни лышегорские тут же за Лидой роем пошли. Особенно настойчив среди них был Костя — сын богатого лавочника Игнатьева, погодок Селивёрста. Росли они вместе и даже по отцу Селивёрста в родне дальней состояли.

В Лышегорье Костю «пузаном» называли. Едой его пичкали с детства чрезмерно, раскормили. Единственный был, в утеху. Лавочник ничего для любимого сына не жалел и вырастил заносчивым, самолюбивым, гонористым. А перед Лидой какие он только кренделя и коленца не выделывал, да с толку ее не сбил. Жила она спокойно, без особой тревоги за свою невозвратно уходящую молодость и стесненную плоть. Никто ее ни в чем не мог упрекнуть. Так бы и Селивёрста, глядишь, дождалась. Да вольно было судьбе распорядиться по-своему.

Привезли в Лышегорье двух ссыльных, политических — дело это для наших мест было тогда обычное. Года не проходило, чтоб кого-нибудь насильно не поселяли по царскому указу на пять-шесть, а то и на десять лет.

А когда-то, еще во времена Новгородской республики, край наш был приютом для горячих голов — ушкуйников. Людей смелых, сильных, ума незаурядного, мысли огненной и деловитости великой, но не совладавших с боярством новгородским. И применение уму своему и силам недюжинным они искали в пинежских, двинских, онежских и мезенских лесах, расширяя владения Великого Новгорода. Дары щедрые принимались боярством от них охотно, а вольнодумие ушкуйников, хлесткое да дерзкое, терялось в снежных бескрайних лесах и не достигало стен Новгородского Кремля, не мешало боярству, не мутило народ сильным, вольным словом.

Двумя-тремя веками позже московские князья край наш из приюта доблести, мужества и мысли вольной превратили в «остудный» для пылких российских умов.