Лидина гарь - [20]

И вот однажды он приказал им поехать в Перхушково, в имение кавалерийского генерала. Они скоро собрались и поехали в сопровождении генеральского управляющего. Усадьба была большая, давняя, неухоженная, а дом был совсем новый, только-только построенный. Управляющий поручил к приезду господской семьи довести все до гладкости… Работа оказалась канительная, одна мелочевка. Но они любили работать и, не зная усталости, строгали, красили, подделывали то там, то тут, по всем углам огромного дома.

Стояли чудные весенние дни, май только начинался. Высыпала на лужайках густая, упругая трава, накрыв веселой, пестрой зеленью прошлогодние листья. В распахнутые окна дохнуло тепло. Весь дом заиграл вешними красками. Комнату, в которой они ночевали, застлал прогретый, настоявшийся воздух, а запах свежеструганого дерева и распускающейся зелени приятно дурманил головы.

Все круто шло в рост. По утрам их будил необычно звонкий треск, словно мартовские сосульки падали на тонкий ледок, дробясь жестко, ломко. Поначалу они даже вздрагивали от этого треска, пока неожиданно для себя не открыли, что так молодая, упругая листва разрывает тесную оболочку, спеша одеть тополя в летний наряд.

И, действительно, в какие-нибудь два дня тополя настолько затемнили их окно, что солнце с восходом уж не могло пробиться сквозь густую листву и нежить их голые спины.

Они разомлели от весны, от благости природы. По вечерам подолгу не могли заснуть. Лежали часами в светлых сумерках надвигающейся ночи и вспоминали Лышегорье, всякие оказии, случавшиеся с ними в пору молодости, деревенскими веснами.

И почему-то чаще всего говорили о Лиде. Возможно, оттого, что Селивёрст болезненно переживал разлуку с женой. Да видно по всему: вспоминать им Лиду было обоим приятно, приятно было говорить о красоте ее лица, волос, рук, о ее нежных, незабываемых песнях, которые она звонко распевала на вечеринках.

Иногда, уж совсем распечалившись, они потихоньку, вполголоса, запевали тягучую, грустную лышегорскую песню, самую любимую из Лидиных. «Дозволь, тятенька, жениться, дозволь взеть кого люблю…» Начинал Селивёрст, Егор легонько подхватывал, и на два голоса пелось им безмятежно свободно, слова лились как признание, полные таинственного и радостного смысла.

Бывало, что с песней на устах, облегчив души, они неожиданно засыпали. И томительно сладко и возбуждающе тревожно текли эти майские сны… Они вновь гуляли по Лышегорью, любили своих любимых, и все являлось к ним, чего они только желали наяву.

Закончить работу они не успели. Генерал решил переехать раньше назначенного дня. Их сначала задержали помочь разгрузить повозки. А при встрече оказалось, что хозяина имения они знали в лицо, видели его не однажды на армейских учениях в Бессарабии. Работой их он остался доволен. И повелел еще отделать флигелек в саду, предназначенный для семьи генеральского врача.

Флигелек этот передними окнами выходил на пруд и был в стороне от господского дома, в дальнем, затемненном углу огромного парка. В одной из неотстроенных комнат они поселились и опять споро взялись за работу. Им нравилась вольная жизнь на природе и это тихое, уютное место. Сердца их были по-мирски покойны, может быть, впервые за все годы разлуки с родным домом.

Семья врача приехала вместе с генералом и временно, жила в большом доме. Но каждый вечер заждавшийся постоялец Анатолий Сергеевич Клочков придирчиво осматривал, что они сделали за день и сколь хорошо. Иногда высказывал просьбы, что еще нужно подделать в той или другой комнате.

Случалось, что вместе с ним приходила его дочь Надя. Миловидная барышня лет семнадцати, возможно. Особо примечательного, пожалуй, в ней ничего не было. Разве что молодость и та свежая привлекательность, что бывает у девушек в ее годы, когда мягкий нежный пушок только-только явственно обозначит в лице застенчивую, стыдливую, но уже зрелую женственность, скрытую в припухлых, чуть-чуть увлажненных губах.

Прохаживаясь по комнатам с отцом, она, смущаясь, поглядывала на них из-за его спины и мило улыбалась, если он хвалил их за чистую работу. Но делал это, как правило, мимоходом, особо не задерживая своего внимания и не проявляя особого интереса к работающим.

А однажды, также похвалив их за отделку крутой винтообразной лестницы, ведущей на второй этаж, мягко погладив рукой теплое дерево резных стоек, неожиданно спросил:

— А вы, собственно, откуда, из каких мест?! Дерево в ваших руках очень податливо. Искусно работаете…

— Да, мы с топором в руках родились. — Селивёрст улыбнулся.

— Если для хорошего дела, для добра, ну, и слава богу, у нас в России чаще для разбоя рождаются с топором, сызмальства бузят, то разинцы, то булавинцы, то пугачевцы… Россия без топора — уже немыслима!

— Папа, ты же не о том хотел спросить, — вмешалась дочь.

— И верно. Так из каких вы мест и чьи будете?

А. разговор дальше вышел памятливый и, оказалось, на целую Селивёрстову жизнь.

— Лышегорские мы, деревня наша на Мезени стоит, — поспешил объяснить Егор, ему не нравился и разговор, и чванливый врач.

— На Мезени, — задумчиво повторил Клочков. — Так вы из старообрядцев-раскольников?