Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - [50]

.

Катаев в «Венце»:

Половой в полотняных штанах и такой же рубахе навыпуск, с полотенцем и штопором в руке, трижды хлопнув пробками, подал нам три бутылки пива завода Корнеева и Горшанова и поставил на столик несколько маленьких стеклянных блюдечек-розеток с традиционными закусками: виртуозно нарезанными тончайшими ломтиками тараньки цвета красного дерева, моченым сырым горохом, крошечными кубиками густо посоленных ржаных сухариков, такими же крошечными мятными пряничками и прочим в том же духе доброй, старой, дореволюционной Москвы. От одного вида этих закусочек сама собой возникала такая дьявольская жажда, которую могло утолить лишь громадное количество холодного пива, игравшего своими полупрозрачными загогулинами сквозь зеленое бутылочное стекло (288)[276].

Вторая катаевская уловка: резкое смещение акцентов и психологических мотивировок при описании реальных событий. Пример – история влюб ленности несчастного Мака в дружочка (Серафиму Суок), совершенно по-разному изложенная Катаевым в «Алмазном венце» в 1978 году и основными участниками событий – в 1935 году[277].

И наконец, третья уловка: сознательное умолчание о тех обстоятельствах, которые препятствовали автору «Алмазного венца» показывать читателю прошлое в нужном ему, автору, свете.

Иногда Катаев скрывал истину, что называется, «себе в убыток». Например, стремясь в «Венце» представить Исаака Бабеля одиночкой, чурающимся литературных группировок, он сознательно преуменьшил оценку автором «Конармии» прозы «южно-русской школы»: «У меня сложилось такое впечатление, что ни ключика <Юрия Олешу>, ни меня он как писателей не признавал» (451). Между тем автор «Алмазного венца» не мог не знать о тех высоких словах, которые Бабель произнес о «южно-русской школе» и о прозе Катаева с Олешей на своем вечере, состоявшемся в сентябре 1937 года: «Я лично считаю, что Валентин Катаев на подъеме и будет писать все лучше и лучше. Это одна из больших надежд <…> Мое мнение о Юрии Олеше очень высокое»[278].

Однако гораздо чаще Катаев сознательно умалчивал о тех обстоятельствах своих взаимоотношений с персонажами «Венца», которые выставляли его в неприглядном свете. Так, горестно сетуя на несправедливость опалы, наложенной советским государством на Михаила Зощенко, автор ни словом не обмолвился о собственном активном участии в этой опале. Благостно излагая обстоятельства своего последнего визита к Михаилу Булгакову, Катаев «забыл» упомянуть о той своей встрече с Михаилом Афанасьевичем, которая описана в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой от 25 марта 939 года:

Вчера пошли вечером в Клуб актера на Тверской <…> Все было хорошо, за исключением финала. Пьяный Катаев сел, никем не прошенный, к столу, Пете сказал, что он написал барахло, а не декорации, Грише Конскому – что он плохой актер, хотя никогда его не видел на сцене и, может быть, даже в жизни. Наконец все так обозлились на него, что у всех явилось желание ударить его, но вдруг Миша тихо и серьезно ему сказал: вы бездарный драматург, от этого всем завидуете и злитесь. – «Валя, вы жопа». Катаев ушел мрачный, не прощаясь[279].

И вот тут самое время возобновить перечень обвинений, выдвинутых против книги Катаева вскоре после ее напечатания из стана недоброжелателей. Самым резким и самым обидным из них было даже не подозрение во вранье, а уличение в зависти и в том, что автор хочет возвыситься за счет своих персонажей. «На удивление постоянное, первое и нескрываемое движение героя “Алмазного венца” – встать рядом, сесть рядом “со своими великими умершими и погибшими друзьями”», – отмечала Наталья Крымова в уже цитировавшейся мною рецензии[280]. Сходно, но более осторожно высказался критик Владимир Кардин в «Вопросах литературы»: «Картинки, под креп ляю щие обиходные истины типа “слаб человек”, “все люди, все человеки”, порт реты писателей “в туфлях и в халате” чаще всего потакают обывательским вкусам»[281].

В тамиздате и самиздате отклики на «Алмазный мой венец» были, понятное дело, еще резче. «…каинова печать на катаевском лбу проступает куда более явственно, чем алмазный нимб над его головой», – утверждала Майя Каганская в памфлете «Время, назад!», опубликованном в парижском «Синтаксисе»[282]. А Бенедикт Сарнов итожил в статье «Величие и падение “мовизма”» 1978 года, которую ему удалось напечатать лишь в 1995 году:

Немало хвалебных и даже восторженных слов можно сказать о прозе Валентина Катаева – о ее словесном изяществе, яркой метафоричности, несравненной пластической выразительности. Одного только о ней не скажешь: она стоит на крови и пророчестве. Пророческий дух русской литературы Катаева не коснулся. И только поэтому (а вовсе не потому, что он в благополучии дожил до глубокой старости) в том воображаемом «пантеоне бессмертных», куда он справедливо поместил всех героев своей книги, для него самого вряд ли могло найтись место[283].

Горячность этих обвинений вызывает некоторое удивление. Ну да, Катаев далеко не всегда был добр к своим героям, в частности по отношению к Семену Кесельману, Владимиру Нарбуту, Алексею Крученых, Юрию Олеше… Однако обо всех них и других персонажах «Венца» автор писал не только с иронией, но и с восхищением, особенно когда дело доходило до цитирования их стихов и прозы. Не говоря уже о том, что имя Нарбута Катаев в «Венце» вытащил из полузабвения, а имя Кесельмана – из полного забвения. Пусть его мемуары почти о каждом современнике содержат ложку дегтя, но ведь растворена-то она почти всегда в бочке меда.