Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - [30]

Боже! Я  дышу неровно,

Глядя в  реки и  ручьи,

Я  люблю беспрекословно

Все творения Твои.

Понимаю снег и  иней,

Но  понять не  хватит сил,

Как Ты  музыкою синей

Этих троллей наделил! (48)

Это стихотворение обращено к трем сотоварищам Гандлевского по группе «Московское время», основанной в самом начале 1970-х годов студентами МГУ и выпустившей несколько самиздатовских альманахов с одноименным названием. Основатель «Московского времени» Александр Сопровский учился с Гандлевским на филологическом факультете, Алексей Цветков и Александр Казинцев – на факультете журналистики, Бахыт Кенжеев – на химфаке. Кроме того, в группу входила жена Сопровского Татьяна Полетаева, которая студенткой университета не была. В советских подцензурных изданиях авторы «Московского времени» долго не печатались. В частности, первые публикации Гандлевского состоялись в эмигрантских журналах «Континент», «Стрелец», «22» и «Эхо», а также в парижской газете «Русская мысль».

Каждый из перечисленных поэтов прекрасно понимал, что в условиях всеобщего советского разложения 1970-х годов пошло и глупо противопоставлять каких-то особых, не затронутых коррозией гениев остальным гражданам страны. В позднейшем эссе-манифесте Гандлевского «Критический сентиментализм» отчетливо сказано о неплодотворности и фальши разговора «со своим временем свысока»[154]. А когда в начале 1980-х годов поэт поставит беспощадный диагноз современникам и брежневской эпохе в целом:

Мы  здесь росли и превратились

В  угрюмых дядь и  глупых теть.

Скучали, малость развратились… (95),

то личное местоимение «мы» в этом диагнозе будет не кокетством, а честной констатацией.

Но ведь многим из нас это «гиблое время и богом забытое место» внушают, помимо омерзения и презрения, настоящую, неказенную любовь, хотя бы потому, что именно здесь и в это время прошло наше детство, а других – детства, родины, соседей по коммуналке – дано не было и не будет. «Как быть с любовью, в которой мы без вины виноваты?» – спрашивает Гандлевский в статье «Критический сентиментализм»[155].

Поэты из «Московского времени» давали разные ответы на этот вопрос. Ответ Гандлевского был – «любовь сквозь стыд и стыд сквозь любовь» (цитируем из все того же эссе)[156]. Поэтому и высокая «музыка синяя» чем дальше, тем чаще звучала у него не в верхних, а в нижних слоях атмосферы, мешаясь с традиционно бытовыми шумами и звуками, а то и вырастая, рождаясь из них, как Афродита из пены.

Если в стихотворении Гандлевского 1977 года музыка еще вполне по-пастернаковски разлита в окружающей лирического героя природе:

Играй, октябрь, зажмурься, не  дыши.

Вольно мне было музыке не  верить,

Кощунствовать, угрюмо браконьерить

В скрипичном заповеднике души (45), —

то в стихотворении 1981 года «поднебесная» поэтическая музыка складывается из далеко не возвышенных впечатлений советского детства конца 1950-х – начала 1960-х годов:

Зверинец коммунальный вымер.

Но в  семь утра на  кухню в  бигуди

Выходит тетя Женя и  Владимир

Иванович с  русалкой на  груди.

Почесывая рыжие подмышки,

Вития замороченной жене

Отцеживает свысока излишки

Премудрости газетной. В  стороне

Спросонья чистит мелкую картошку

Океанолог Эрик Ажажа —

Он  только из  Борнео.

Понемножку

Многоголосый гомон этажа

Восходит к поднебесью, чтобы через

Лет двадцать разродиться наконец,

Заполонить мне музыкою череп

И  сердце озадачить… (106)

Скрупулезное, почти любовное внимание к мельчайшим подробностям советского коммунального быта, хотя, разумеется, не только оно, в конце 1970-х – 1980-х годах сблизило Гандлевского с еще одной компанией неофициальных московских поэтов, которую иногда называли группой «Задушевная беседа». В нее входили такие виртуозы иронической работы с советским прошлым, как Лев Рубинштейн, Дмитрий Александрович Пригов, Виктор Коваль, Тимур Кибиров. Также нужно назвать имя Михаила Айзенберга. У этих авторов поэтической позы было еще меньше, чем у поэтов «Московского времени», но и у них, во всяком случае у Рубинштейна и Кибирова, слезы ненависти и стыда порою мешались со слезами жалости и любви. Совсем неслучайной кажется мне перекличка финальных строк стихотворения Гандлевского 1981 года: «Прощай, пионер, / Торопливо глотающий крупные слезы» (91) с заглавием поэмы Кибирова «Сквозь прощальные слезы» (1987), в которой поется отходная советской эпохе.

Следствием переключения поэтического внимания с высокого на низкое закономерно стал интерес Гандлевского к периферийным, находящимся как бы вне элитарной культуры музыкальным жанрам. Весьма характерно, например, что в процитированном выше стихотворении Ходасевича сугубо функциональный похоронный марш исподволь противопоставляется небесной музыке («Ну, может быть, военного хоронят?» – спрашивает приземленный Сергей Иваныч), а у Гандлевского эти две музыки несколько раз описываются как одна.

Почти демонстративно это сделано в стихотворении 1979  года:

В  марте шестидесятого за  гаражами

Жора вдалбливал нам сексологию и  божбу.

Аудитория млела. Внезапно над этажами

Встала на  дыбы музыка. Что-то несли в  гробу.

Эдаким князем Андреем близ Аустерлица

Поднял я  голову в прямоугольное небо двора.