Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - [29]

Царь хотел меня повесить.

Но  царица не  дала

И  повесила царя.

Царь висел, висел, висел,

Да в  помои залетел,

Все помои облизал,

А  спасибо не  сказал.

При этом 30–34 строки кибировской «Дразнилки», возможно, восходят и к следующему фрагменту из стихотворения М. Цветаевой «Квиты: вами я объедена…» (учитывающему, в свою очередь, процитированную выше детскую дразнилку про помои):

А  чтоб скатертью не тратиться —

В  яму, место низкое,

Вытряхнут (вас всех со  скатерти:)

С  крошками, с огрызками[148].

Другие «детские» источники стихотворения – это название игры «Царь горы» (для 9—10 строк); зарифмованная присказка девочки Маши из сказки «Маша и медведь» (для 15–16 строк); отсылка к заглавию если не для, то про детей написанного романа У. Голдинга «Повелитель мух» (для 29 строки) и, наконец, нравоучительный отрывок из поэмы С. Михалкова «Дядя Степа – милиционер»[149]:

В  «Детском мире»  – магазине,

Где игрушки на  витрине, —

Появился хулиган.

Он  салазки опрокинул,

Из  кармана гвоздик вынул,

Продырявил барабан.

Продавец ему:  – Платите! —

Он в  ответ:  – Не  заплачу!

–  В отделение хотите? —

Отвечает:  – Да, хочу!

Только вдруг у  хулигана

Сердце екнуло в  груди:

В  светлом зеркале Степана

Он  увидел позади.

–  В отделение хотите?

–  Что вы! Что вы! Не  хочу!

–  Деньги в  кассу заплатите!

–  Сколько нужно? Заплачу!

Постовой Степан Степанов

Был грозой для хулиганов[150].

Столь же очевидно, что в 19–26 строках «Дразнилки» травестировано главное евангельское событие, а 3–4 строки перекладывают на язык детской поэзии отрывок из 12 главы Апокалипсиса:

7. И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них,

8. но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе.

9. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним (Откр. 12: 7–9).

Заметим в скобках, что кибировский оборот «хулиганство прекратил», взаимодействуя с отмеченным выше подтекстом из Михалкова, позволяет поэту совместить высокое (метафизическое) с протокольно-милицейским, плакатным.

Зачем автору «Дразнилки» понадобилось переводить Евангелие на язык детской поэзии? Чтобы это прояснить, приведем ответы Кибирова на два вопроса, заданные ему на встрече с читателями 24 апреля 2008 года. Первый вопрос и первый ответ:

– Что является лейтмотивом вашей поэзии?

– Лейтмотивом моей поэзии является искреннее служение Истине, Добру и Красоте. (Аплодисменты.) Это не шутка, я так считаю.

Второй вопрос и второй ответ:

– Вы полагаете, что писать для детей сложнее, чем для взрослых?

– Я полагаю, гораздо сложнее. Это моя мечта – написать настоящие детские стихи. И я сейчас пытаюсь это сделать, но боюсь, не получится. Мой любимый поэт – Корней Иванович Чуковский. Совершенно блистательные стихи, совершенство, все от «Мойдодыра» до этих маленьких[151].

«Бедное мужество музыки»: о поэзии Сергея Гандлевского

Есть несколько проверенных способов составления «краткого путеводителя» по творчеству того или иного поэта. Один из них – разговор о ключевых, часто повторяющихся в стихотворениях поэта мотивах: ведь недаром же он возвращается к ним снова и снова.

Есть такие мотивы и у Сергея Гандлевского. Не буду сейчас претендовать на исчерпывающую полноту, а просто перечислю некоторые из них. Это мотивы скитаний по огромной стране, мельканья киноленты, сна, зеркала, первого снега, музы и музыки…

Вот об эволюции мотива музыки у Гандлевского я и поговорю чуть подробнее, одновременно попытавшись обозначить главные вехи творческого пути поэта.

Программное стихотворение с названием «Музыка» есть у одного из любимых авторов Гандлевского – Владислава Ходасевича. Напомним, что в этом стихотворении Ходасевич полушутливо противопоставляет себя обывателю, а именно – своему милейшему соседу «Сергею Иванычу». Поэт слышит (или делает вид, что слышит) волшебную музыку, доносящуюся откуда-то сверху, а обыватель – нет:

…Сергей Иваныч

Перестает работать, голову слегка

Приподымает, ничего не  слышит,

Но  слушает старательно… «Должно быть,

Вам показалось»,  – говорит он.  – «Что вы,

Да вы прислушайтесь. Так ясно слышно!»

Он  слушает опять: «Ну, может быть  —

Военного хоронят? Только что-то

Мне не  слыхать». Но я  не унимаюсь:

«Помилуйте, теперь совсем уж  ясно.

И  музыка идет как будто сверху.

Виолончель… и  арфы, может быть…

Вот хорошо играют! Не  стучите!»[152]

У Гандлевского таинственная музыка издалека и сверху начинает звучать очень рано, в стихотворениях первого периода его творчества, датированных 1970-ми годами: «Я сам себе далек и дорог, / Как музыка издалека» (31)[153]. Или: «Пусть в небе музыка играет…» (58). Или: «О, если бы я мог, осмелился на йоту / В отвесном громыхании аллей / Вдруг различить связующую ноту / В расстроенном звучанье дней!» (63).

Однако уже у раннего Гандлевского противопоставление «высокого», «поэ тического» и «низкого», «обывательского» решительно снимается. Выразительный пример – стихотворение «Друзьям-поэтам» 1974 года. Его герои изображены шаржированно-гротескно, во многом ради того, чтобы в ударном месте, в финале, автор смог не без удивления констатировать: именно эти «уродцы» одарены свыше волшебною музыкой.