Личное дело. Рассказы - [133]
В частных беседах о выборе в пользу наименее «родного» из языков Конрад был менее последователен, нежели в публичных высказываниях. Так, американскому скульптору Джо Дэвидсону он говорил: «Чтобы писать по-французски, его нужно знать. Английский же настолько пластичен, что если не нашел подходящего слова, то можно и придумать. А вот чтобы писать на французском, нужно быть настоящим художником, как Анатоль Франс». Своему соотечественнику философу Лютославскому еще на заре своей писательской карьеры Конрад признавался: «Я слишком ценю нашу прекрасную литературу, чтобы дополнять ее своей бессмысленной писаниной. Вот для англичан моих способностей хватает вполне: они позволяют мне зарабатывать на жизнь». Цитата вошла в корпус воспоминаний о Конраде со слов Лютославского, и это скорее похоже на оценку возможностей англоязычного литературного рынка, по сей день крупнейшего в мире, просто выраженную в лестной для поляка форме. Однако определенная раздвоенность, если не растроенность языковой и культурной идентичности Конрада не была секретом и для него самого: «В море и на земле я смотрю на мир с английской точки зрения, из чего не стоит делать вывод, что я стал англичанином. Это совсем не так. В моем случае homo duplex имеет несколько значений» [55].
Язык – базовый элемент самоидентификации, данность, которую большинство людей получают при рождении. Конрад родился в польской семье, в украинском Бердичеве, детство провел в Вологде и Чернигове, отрочество – в Кракове, юность – в Марселе, до тридцати шести лет ходил на разных судах от Мексиканского залива до Южно-Китайского моря и от Африки до Австралии, пока не стал писателем и не осел в Англии. Какой бы приветливой или недружелюбной ни была очередная среда обитания, принимая ее правила, он никогда не забывал о других своих идентичностях. Человек впечатлительный и даже нервический, он выжил благодаря искусству культурной пластичности, и этот тяжким трудом добытый навык позволил ему ту степень отстраненности и иронии, которую исследователь Джин К. Мур сравнивает с архимедовой точкой, внекультурной, внеязыковой позицией, дающей возможность если не сдвинуть Землю, то наблюдать за творящимся на ней противостоянием идей и правд с высокой степенью непредвзятости.
Конрад овладел английским, или английский – Конрадом, произошло это главным образом на смысловых уровнях: имитировать выговор Конрад, похоже, даже не пытался. Соавтор нескольких его произведений Форд Мэдокс Форд вспоминал: «Он говорил с акцентом, присущим скорее чернокожим, нежели европейцам. На первый взгляд производил впечатление настоящего марсельца <…>, а ударения ставил настолько произвольно, что временами его сложно было понять».
Сложный «акцент» проник и в прозу Конрада. Культивируемая писателем «английскость» была одним из уровней языкового палимпсеста, о чем свидетельствует обилие галлицизмов и полонизмов. Так, в повести «Негр с „Нарцисса“» главный герой – чернокожий моряк – говорит лондонскому проходимцу: «Не надо фамильярничать, мы с тобой свиней не пасли», – цитируя польскую пословицу. От французской прозы Конраду достался сложный синтаксис, плавный ритм, изысканная витиеватость изложения. Даже в лучших произведениях Конрада критики обнаруживают избыточную риторику и мелодраматизм, которые рассеивают внимание и вызывают в читателях, чувствительных к рациональному использованию языка, даже некоторое раздражение. Когда поляк приспосабливает достижения французской беллетристики к английской литературе, чтобы переработать и изложить свой неповторимый опыт, трудности неизбежны, но важно помнить, что это – эксперимент, который до сих пор никто не смог повторить.
Обилие прилагательных и сложный синтаксис имеют еще один аспект: Конрад использует их, чтобы замедлить действие, подчеркнуть важность происходящего, чтобы, продравшись сквозь очередной пассаж, читатель в процессе осмысления поднял от книги глаза и невидящим взором уставился в воображаемую картину – будь то пейзаж, портрет или батальная сцена. Такой опыт медленного чтения доступен сегодня, к сожалению, немногим. Конрад называл современную ему прозу imaginative literature, и обилие эпитетов – это еще и дотошное желание воспроизвести картину ровно такой, какой она рисуется в памяти или воображении. Поэтому если в ней присутствует полыхающий закат, закат будет полыхать всеми оттенками, отражаясь во всех поверхностях, и т. п. В конце концов, сетовать на многословность Конрада – это все равно что жаловаться на обилие точек на полотне пуантилиста.
Разумеется, такие особенности открывали перед нами, переводчиками, еще один уровень сложности, и преодолеть его, помимо вдумчивого чтения, помогали подробные обсуждения и экскурсы в историю автора и описываемых им событий.
То плутая, то снова выходя на верную, как нам казалось, дорогу, мы старались донести до русского читателя тот голос, о котором Т.Э. Лоуренс (известный как Аравийский) писал: «Хотел бы я знать, как он добивается, чтобы каждый параграф (а вы заметили, что он почти всегда пишет параграфами, а не предложениями), подобно колоколу, оставлял после себя долгие звуковые волны. Источник этого звука не в привычном прозаическом ритме, он будто бы существует только в его голове». Это цитата из письма 1920 года, когда Конрад, уже признанный английский писатель, взялся осваивать новый, еще более универсальный язык.
