Личное дело. Рассказы - [131]

Если с недавним выпускником Оксфорда и будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе Конрада свел случай, то последующие встречи были обусловлены его новой писательской карьерой, первый и наиважнейший толчок которой дал Эдвард Гарнетт, рецензент издательства, в которое Конрад отправил свой дебютный роман.

Я познакомился с Конрадом в ноябре 1894 года. За несколько месяцев до того я, в качестве рецензента издательства мистера Фишера Анвина, на скорую руку набросал один из своих поверхностных «отчетов» и рекомендовал «Причуду Олмейера» к печати. Необычная атмосфера тропиков и поэтический «реализм» этого романтического повествования заинтриговали меня, и я подумал, что в венах автора, вероятно, течет восточная кровь. Когда же мне сказали, что он поляк, интерес мой только возрос, поскольку мои друзья-нигилисты Степняк и Волховский, когда кто-нибудь сочувствовал положению поляков, всякий раз отзывались о них как о «жалких неудачниках». <…> Я помню яркого брюнета, невысокого, но чрезвычайно изящного в своих несколько нервических движениях. Его блестящие глаза то сужались и становились пронзительными, то теплели, смягчаясь. В манерах его также чередовалась настороженность и расслабленность, он говорил то сдержанно, то резко, то вкрадчиво. Никогда прежде не видел я человека столь по-мужски энергичного и столь по-женски чувствительного.

Первые книги Конрада не пользовались широкой популярностью, зато писатели заметили нового автора сразу, и со многими у него завязались длительные, часто непростые отношения. Вот что о Конраде пишет Герберт Уэллс:

На меня он сперва произвел наистраннейшее впечатление, впрочем, как и на Генри Джеймса. Маленький, сутуловатый, он, казалось, раз и навсегда втянул голову в плечи. Темное, будто уходящее назад лицо, очень аккуратно подстриженная борода клином, испещренный морщинами лоб и очень тревожные темные глаза. Движения рук его шли от плеч, что выглядело очень по-восточному. Английский его был весьма необычным. Говорил он в целом неплохо, часто использовал французские слова, особенно когда речь заходила о вопросах культуры или политики. Но были и странности. Читать по-английски он стал много раньше, чем говорить, поэтому составил неверное представление о произношении многих самых обычных слов. Так, например, он был неисправим в своей привычке произносить конечное «е» в словах these и those. <…> Говоря о морском деле, он всегда был на высоте, но при обсуждении менее знакомых тем ему нередко приходилось искать слова.

Конрад с миссис Конрад и их белокурым, ясноглазым сынишкой часто приезжали в Сэндгейт. Коляской, запряженной черным пони, он, пощелкивая кнутом, правил, словно это были дрожки, и к ужасу всех присутствовавших погонял маленькую кентскую лошадку громкими криками и уговорами по-польски.

Мы никогда особенно не «ладили». Пожалуй, я был даже менее понятен и симпатичен Конраду, чем он мне. Полагаю, он считал меня обывателем, недалеким и слишком англичанином. Он не верил, что я могу всерьез воспринимать социальные и политические вопросы, всегда старался копнуть под самые основы моей личности, раскрыть мои воображаемые обсессии и понять, что я представляю из себя на самом деле. <…> Помню, как однажды мы лежали на пляже в Сэндгейте, смотрели на море и беседовали. Он спросил, как бы я описал ту лодку, что стоит, плывет, танцует или трепыхается на воде? Я ответил, что в девятнадцати случаях из двадцати лодке досталась бы самая обычная фраза. Чего-то более выразительного она удостоилась бы, только если б имела какую-то важность, и тогда эта фраза зависела бы от угла зрения, при котором лодка приобретает значение. Но тот факт, что лодка может быть просто лодкой, в корне расходился с его чрезмерно чувственным восприятием. Он желал запечатлеть ее с достоверностью собственного зрительного образа. Я же хотел видеть ее только через отношения с чем-то еще – с историей или фабулой.

В моем доме Конрад познакомился с Шоу, и тот завел разговор в привычной для него фривольной манере. «Знаете ли, дорогой коллега, ваши книги никуда не годятся», – говорил он, отстаивая я уж и забыл какой из своих шоувианских аргументов, и далее в том же духе. Я вышел из комнаты и вдруг обнаружил, что Конрад идет за мной по пятам. Бледнее полотна, он быстро проговорил: «Этот человек хочет меня оскорбить?» Соблазн сказать «да» и стать секундантом на дуэли был очень велик, но я преодолел его. «Это юмор», – сказал я и вывел Конрада в сад освежиться. Слово «юмор» всегда ставило Конрада в тупик. С этой чисто английской хитростью он так и не научился управляться.

Полагать, что в компании английских корифеев Конрад был слабо артикулированным объектом насмешек, было бы неверно. Перед тем, как рассориться с Уэллсом в 1907 году, он так подытожил их расхождения: «Разница между нами, Уэллс, фундаментальная. Люди вам безразличны, но вы полагаете, что их можно усовершенствовать. Я же люблю людей, но знаю, что они неисправимы!» Пионер в литературе, в жизни Конрад придерживался скорее консервативных ценностей. Он не верил в политические преобразования и даже в век революций видел в человеческой природе больше неизменности, чем прогресса. Пройдя путь от юнги на французском корабле до английского писателя, ценимого эстетствующей публикой, он остался отпрыском знатного шляхетского рода. Выбрав английский языком своих произведений, Конрад не мог поступиться своими представлениями о чести польского дворянина. На нередкие упреки в непатриотизме Конрад отвечал: «Широко известно, что я поляк и что Йозеф Конрад – мои имена, последнее из которых я использую как фамилию, чтобы не слышать, как иностранцы коверкают настоящую, чего я просто не выношу. Мне не кажется, что я предал свою родину, доказав англичанам, что джентльмен из Украины способен не хуже них управлять судном и ему есть что сказать им на их же языке». Когда в 1924 году ему предложили титул рыцаря Британской империи, он вежливо отказался. Похоже, тщеславие вообще было ему несвойственно, до этого он отказался от почетных ученых степеней в Кембридже, Йеле, Эдинбургском и других университетах. Любая шумиха вокруг него раздражала Конрада, большие скопления людей утомляли, как и многих, но по весьма необычным причинам, описанным в воспоминаниях английского поэта Генри Ньюболта.