Личное дело. Рассказы - [120]

Кроме старика и его сына Петра князь открылся только еврею Янкелю. Когда тот осведомился, куда именно князь соизволит направиться, тот ответил: „К ближайшему отряду“. Внук еврея, долговязый малый, повел молодых людей тайными тропами через леса и болота и вывел к лощине, где были видны костры небольшого отряда на привале. Где-то заржали лошади, из темноты крикнули: „Кто идет?“ И молодой еврей спешно удалился, объяснив, что он должен успеть домой к шаббату.

Вот так, смиренно, в соответствии с простым представлением о долге, явившемся ему, когда смерть развеяла перед его глазами сияющую пелену счастья, князь Роман стал служить своей стране. Его спутник представился сыном главного конюшего князей С***, а князя назвал дальним родственником из тех же краев, и все решили, что и фамилия у него та же. В подробности никто не вдавался. В полку прибыло двое молодцов очевидно правильного толку. Ничего необычного.

На юге князь Роман не задержался. Однажды, отправившись с небольшим отрядом в разведку, он попал в засаду русской пехоты на въезде в деревню. Многие полегли от первого же залпа, остальные бросились врассыпную. Русские тоже отступили, опасаясь, что сейчас подтянется подкрепление. Некоторое время спустя крестьяне, пришедшие осмотреть место стычки, вытащили князя Романа из-под убитого коня. Он остался невредим, а вот его верный спутник пал одним из первых. Князь помог крестьянам похоронить его и других убитых.

Оставшись один и зная, что партизаны постоянно меняют позиции и найти их будет непросто, он решил примкнуть к основным силам польской армии, которая воевала с русскими на литовской границе. Две недели он брел, переодетый в крестьянскую одежду на случай встречи с мародерствующими казаками, пока не вышел к деревне, занятой сторожевым отрядом польской кавалерии.

На лавке перед крестьянской хатой видом почище сидел пожилой офицер, которого князь принял за полковника. Почтительно приблизившись, он обратился к нему, вкратце поведал свою историю и заявил о своем желании записаться в армию. Присмотревшись к новоприбывшему, офицер спросил, как его зовут, и князь выпалил имя своего павшего товарища.

Пожилой офицер подумал: похож на сына деревенских помещиков из прогрессивных. Внешность Романа ему понравилась.

„А читать и писать ты умеешь, любезный?“ – спросил он.

„Умею, ваша благородие, обучен“, – ответил князь.

„Хорошо. Ступай в хату, там у нас полковая канцелярия. Адъютант запишет имя и приведет тебя к присяге“.

Адъютант долго смотрел на новичка, но ничего не сказал. Когда все бумаги были выправлены и рекрут вышел из хаты, адъютант повернулся к своему командиру.

„Знаете, кто это?“

„Кто? Этот Петр? Симпатичный малый“.

„Это князь Роман С***“

„Вздор“.

Но адъютант нисколько не сомневался. Пару лет назад ему приходилось видеть князя в Королевском замке в Варшаве. Однажды он даже разговаривал с ним на офицерском приеме у великого князя.

„Он переменился. Выглядит значительно старше, но я убежден, что это он. У меня хорошая память на лица“.

Два офицера молча переглянулись.

„Можно не сомневаться, что рано или поздно его узнают“, – пробормотал адъютант. Полковник пожал плечами.

„Какое нам дело до того, что ему вздумалось служить рядовым. И не факт, что его узнают. Все наши офицеры и солдаты родом из других краев“.

На некоторое время полковник впал в задумчивость, затем улыбнулся. „Он сказал, что умеет читать и писать. Ничто не мешает мне сделать его сержантом при первой возможности. За его продвижение по службе можно не беспокоиться“.

На должности младшего командира князь Роман превзошел ожидания полковника. Прошло совсем немного времени, и сержант Петр прославился своей находчивостью и отвагой. То была не безрассудная отвага доведенного до отчаяния человека, но неподвластная страху доблесть, за которой чувствовалась осознанность и самообладание; то была безграничная, но сдержанная преданность, которую не могли поколебать ни время, ни превратности армейской жизни, ни разочарования бесконечных отступлений, ни горечь затухающих надежд, ни ужасы эпидемии, разразившейся вдобавок к обычным опасностям войны. Именно в тот год Европу впервые посетила холера. Она опустошала лагеря обеих армий, даже в крепчайшие умы вселяя ужас непостижимой смерти, бесшумно ползущей меж составленных в козлы ружей и бивачных костров.

Случалось, внезапный вопль будил изможденных солдат, и в свечении тлеющих углей они видели, как один из них корчится на земле, словно растоптанный невидимой ногой червяк. А к рассвету он уже лежал окоченевший и холодный. После такого, бывало, все вскакивали, бросали костер и в немом ужасе бежали в ночь. Или прямо на марше товарищ, который только что вышагивал рядом, вдруг запинался посреди предложения, закатывал испуганные глаза и с искаженным лицом и синими губами падал, ломая судорожной агонией строй. Болезнь поражала людей в седле, в карауле, на линии огня, при выполнении приказа, во время стрельбы из орудия. Мне рассказывали, как в батальоне, который прямо под огнем противника с образцовым самообладанием готовился к штурму деревни, в самой голове колонны в течение пяти минут произошли три таких случая, и атака не состоялась, потому что передовые роты в беспорядке бросились врассыпную, словно мякина по ветру.