Личное дело. Рассказы - [122]

Но, как я уже говорил, в таком громком деле нельзя просить напрямую и действовать в открытую. Единственное, что можно было сделать, – через третьих лиц склонить главу военного трибунала к проявлению милосердия. В итоге намеки и советы, получаемые из Санкт-Петербурга, иногда из самых высоких кругов, произвели на него должное впечатление. Да и благодарность представителей такой знатной фамилии, как князья С***, с точки зрения положения в обществе чего-то да стоила. Он был не только верным подданным его величества, но и добродушным человеком. Кроме того, ненависть к полякам не была тогда важнейшим элементом русского патриотизма, каковым стала лет тридцать спустя. С первого взгляда он проникся к этому молодому человеку: загорелый, с впалыми щеками, измученный долгими месяцами тяжелой кампании, тяготами осады и невзгодами плена, он вызывал в нем расположение.

Трибунал состоял из трех офицеров. Они сидели за длинным черным столом в пустой крепостной зале со сводчатыми потолками. По краям стола расположились писари, конвоиры привели князя, больше в помещении не было никого.

В этих четырех зловещих стенах, отгородивших князя от свободы со всеми ее запахами и звуками, от утешительных иллюзий, от всякой надежды на будущее, один перед лицом своих врагов, ставших ему судьями, – мог ли он сохранить жизнелюбие? Что осталось от того чувства долга, что открылось ему в горе? От пробудившейся любви к родной стране? Стране, которая требует, чтобы ее любили, как ни одну другую, но это та скорбная любовь, что испытывают к умершему, которого невозможно забыть, и тот неугасимый огонь безнадежной страсти, который только живая, дышащая, неизбывная мечта может разжечь в нашей груди, принося с собой гордость, изнеможение, ликование, и погибель. Такие притязания Родины могут показаться непомерными, пока не увидишь, как ее сыны откликаются непоколебимой верностью без страха и упрека. Приближаясь к кульминации всей своей жизни, князь мог лишь чувствовать, что она вот-вот закончится. Он прямо и кратко, с глубочайшим безразличием отвечал на поставленные вопросы. После напряженных месяцев на линии огня речь изнуряла его. Но он не подавал виду, чтобы враги не могли заподозрить в нем глухого разочарования, упадка духа. Впрочем, подробности его поведения были уже не так важны; мыслями он был далеко от этого судилища. Князь сохранил неукоснительно учтивый тон и отказался сесть, когда ему было предложено.

О том, как проходили предварительные слушания, известно только со слов председателя. Придерживаясь единственно возможной тактики в этом очевидно проигрышном деле, он с самого начала попытался внушить князю, какой линии защиты тому следует держаться. Он выстраивал вопросы таким образом, чтобы вложить в уста подсудимого правильные ответы, и дошел до того, что уже предлагал ему точные формулировки: как, обезумев от непомерного горя после смерти молодой жены, в отчаянии неспособный отвечать за свои действия, в минуту слепого безрассудства, не осознавая в высшей степени предосудительный характер поступка, не говоря уже о его опасности и бесчестии, он, повинуясь внезапному порыву, присоединился к ближайшему отряду мятежников. И как теперь, раскаявшись…

Но князь Роман хранил молчание. Военные судьи глядели на него с надеждой. Тогда он взял перо и написал на листе бумаги, который оказался под рукой: „Я присоединился к народному восстанию согласно своим убеждениям“.

Он подвинул лист бумаги на противоположную сторону стола. Председатель взял его и поочередно показал коллегам, находившимся по правую и левую руку. Затем, не отводя глаз от князя Романа, он демонстративно выронил листок бумаги из рук. Мертвая тишина прервалась, только когда председатель приказал конвоирам увести арестанта.

Таким было письменное признание князя Романа в решающий момент его жизни. Я слышал, что князья С*** и все их ветви сделали слова „согласно убеждениям“ девизом на фамильном гербе. Я не знаю, достоверна ли эта информация, мой дядя не был уверен. Отметил только, что, по понятным причинам, на личной печати князя Романа такого девиза не было.

Его приговорили к пожизненной каторге на сибирских рудниках. Император Николай, который всегда лично рассматривал решения по делам польских аристократов, своей рукой написал на полях: „Всем уполномоченным лицам приказываю строго следить, чтобы этот каторжник прошел в цепях весь положенный путь без поблажек“.

Приговор обрекал его на медленную смерть. В шахтах людей погребали заживо, редко кто выдерживали более трех лет. Однако, когда по истечении этого срока стало известно, что он все еще жив, в ответ на прошение родителей и в виде исключительной милости ему было позволено служить рядовым на Кавказе. Любые контакты с ним были запрещены. Он был лишен всех прав. Он существовал только для страданий, для всего остального он как будто умер. Малышка, которую он так боялся разбудить, когда целовал ее в колыбели, по смерти князя Яна унаследовала все состояние. Ее существование спасло их обширные земли от конфискации.

Только через двадцать пять лет князь Роман, абсолютно глухой, с подорванным здоровьем, получил разрешение вернуться в Польшу. Его дочь вышла замуж за блестящего польско-австрийского вельможу и, вращаясь в космополитичных сферах высшей европейской аристократии, жила главным образом за границей – в Ницце и Вене. Он же поселился в одном из ее поместий, не в том, что с роскошной резиденцией, а там, где стоял небольшой скромный дом. С дочерью он виделся крайне редко.