Лица и сюжеты русской мысли - [47]

Конкретная метафизика Г. Марселя, напротив, представляет собой экзистенциальное философствование далекое от культологии, но совершаемое в свете христианской веры и нигде не переходящее в богословскую науку и не претендующее на нее. Поэтому сходство этих мыслителей уравновешивается столь же значительными расхождениями.

Небесная объективность культа, по Флоренскому, «объективнее земных объективностей, полновеснее и реальнее, чем они»[209]. Значит ли это, что Бог в понимании о. Павла еще безличнее и принудительнее, чем безличен и принудителен объект земной науки? Соблазнительно думать, что это именно так. Для этого есть основания. Но все же такое допущение будет неверным. Действительно, кажется, что Флоренский имеет в виду не личного Бога, а абсолютный сакральный Объект, мистическую объективность трансцендентного мира, понимаемого им платонистски. Да, это почти так. Но только «почти». И в той же философии культа, последняя глава которой посвящена молитве, мы видим, что столь безапелляционно изгоняемая из его философского богословия субъективность восстанавливается в своих правах. Акцент, пафос – да, он таков, нацелен на объект. Но Флоренский не был бы самим собой, если бы впал в односторонность не-истинного.

Здесь уместно вспомнить характеристику о. Павла Розановым: «Он – правильный. Богатый и вместе правильный. В нем нет “воющих ветров” <…> В нем есть кавказская твердость – от тамошних гор…»[210]. Если «воющие ветры» в лексиконе Розанова означают экзистенциальный дух, что-то безусловно «достоевское», то «кавказская твердость» прочитывается как «чрезвычайная правильность». Если мы истину представим правильностью, а правильность как фиксированную последовательность ее содержательных звеньев, или элементов, необходимых для ее полного строения, то, следуя розановскому восприятию о. Павла, следует будет сказать, что Флоренский, стремясь к истине, попадает «в десятку». Соответствие истине им достигается удивительно естественно. Это и значит, говоря словами Розанова, что он – «чрезвычайно правилен». Розанов, правда, видел в этом «недостаток его природы». Но мы не будем эту особенность творческой личности о. Павла расценивать подобным образом. Примем ее нейтрально, как факт. О. Павел – такой. Обратим внимание теперь на другое – на расстановку акцентов в этой правильной последовательности истины. Вот она у Флоренского – особая, его характеризующая, указывающая на специфику лица, истину познающего и к ней устремленного.

Розанов прав: в ошибку против истины Флоренский действительно не впадает. Изгоняемая, отрицаемая всеми способами и силами субъективность под занавес философии культа входит все же в нее. Да и как же иначе? Ведь о. Павел понимает, что без веры как определения субъекта невозможны сами объективные реальности ее содержания. Механически-объективистски произнести слова молитвы можно. Но состоится ли при этом касание горнего мира дольним? Поэтому у о. Павла в философии культа есть теория субъекта. В ее основу он кладет, как мы сказали, различение субъективности (все негативные характеристики должны быть отнесены на ее счет) и субъектности (позитивная оценка). Правда, характерно, что, проводя это различение, он все же делает это философски недостаточно развернуто, вскользь: здесь опять чувствуется, что не философией горит ум и сердце о. Павла. Техника философской мысли как таковой его не слишком занимает. Как иерей и теоретик священнослужения Флоренский осознает себя сверхфилософом. Да, он знает философию, глубоко проник в ее терминологию. Но его самые заветные упования – не в ее сфере. Для философии как профессии и призвания он слишком мистик и слишком ученый одновременно. Ученый-естественник исследует строение природного космоса. А о. Павел занят познанием космоса сакрального, понимая его как сущностным образом изнутри пронизывающий и охватывающий космос природный, как его живое духовное ядро, внутреннюю структуру которого можно постичь, отталкиваясь прежде всего от собственного опыта богослужения.

Подчеркнем неслучайность того, что философия молитвы представлена в последней главе философии культа. К небесной объективности бессмысленно обращаться с молитвой. Ведь к сверхобъективной объективности, которая больше всех земных объективностей, молитвы долететь не могут. Да и не к ней они в действительности летят. И о. Павел знает об этом. Он вообще, кажется, всё знает. Но любит далеко не всё! И субъекта он не любит, а любит объект – во всех его видах. Это мы и называем сочетанием, по Розанову, «правильности» со специфической личной ее акцентировкой.

Экзистенциальная философская мысль, говоря богословским языком, есть по преимуществу философия веры и молитвы, притом в минимальной степени конфессионально определенной. Таков Кьеркегор, таков и Марсель. Но совершенно не таков Флоренский. Его, условно, религиозный объектоцентризм вытекает из приоритета церковности перед личностью: «Мы верим Церкви, – подчеркивает о. Павел, – а не лицам»[211]. Так, приводит он пример, мы верим слову Ерма не потому, что это Ерм его сказал, а потому что в нем сказалась мысль Церкви. Церковное соборное предание онтологичнее, объективнее мнения лица. И мы верим лицу лишь в той мере, в какой он эту церковную объективность выражает. Вот мысль о. Павла. Отсюда понятно, что примат Церкви над лицом необходимо ведет его к тому, что мы обозначили как «объектоцентризм». Примат Церкви над лицом есть примат объекта над субъектом. Отсюда характерный пафос объективности.