Лица и сюжеты русской мысли - [49]
Одно соображение о причине, говоря языком Башляра, «валоризации» антиномии о. Павлом. Дело в том, что платонизм сам немыслим без принципиальной антиномии в его составе. Действительно, что такое платоновская идея? Кратко говоря, это видимое (умом) невидимое как «абсолютный корень» видимого, очищенная до абсолютной видимость вещей, ставшая от подобной ректификации невидимой. Понятие предела в математике, прафеномен у Гёте – все это, можно сказать, разные модели платоновской идеи. И все они применяются о. Павлом. Можно давать и аристотелевские модели платоновской идеи, понимая ее как организующую форму и «энтелехию», как это также делает Флоренский, говоря, например, о церковном учении о Св. Кресте[220]. Все эти модели задают способы понимания продуцирования чувственного сверхчувственным, которое само, однако, сохраняет чувственность, но абсолютно чистую и мыслимую при этом исключительно как умную зримость (в этом и состоит смысл слова ίδέα и εἰδos – ‘вид, облик’).
Платоновско-аристотелевский язык для выражения христианской мысли всегда использовался христианскими мыслителями, и о. Павел продолжает эту традицию. Грань, отделяющая христианский образ мысли от платоновского, лежит не здесь. Она проходит там, где, например, познавательная функция ставится выше спасения, знание – выше любви, где отрицается сотворение мира Богом в пользу вечности мира и т. д. Но поскольку мы остаемся в сфере теории, т. е. логически препарированного умного созерцания предметов как сущностей, то платонизма нам не избежать. Однако это не так, если мы имеем в виду не теорию, а философскую рефлексию не созерцателя, а вовлеченного участника существующего. Экзистенциальной теории (равно как и теории экзистенции) нет и быть не может, но возможна экзистенциальная философия. И она, принимая некоторые важные моменты платонизма, тем не менее, существенно с ним расходится, используя другой язык. К отдельным элементам этого языка прибегает и о. Павел (призыв, зов, я и ты, свидетель, молитва, вера и т. д.). Но платоновский дискурс у него представлен в большей степени, чем экзистенциальный. Без экзистенциальной составляющей нет христианской философии. Но у разных мыслителей христианской ориентации она проявляется в разной степени. И у о. Павла стержнем его мысли служит не она, а платонизм вместе с «космичностью», что мы выше обозначили как объектоцентризм его философии.
He-платоновская, порой даже антиплатоновская христианская мелодия звучит у о. Павла не то чтобы под сурдинку, а в порядке антиномической добавки к массивному и пафосно заряженному платоновским объективизмом дискурсу. В этой связи характерно одно место «Философии культа», в котором о. Павел в духе Платона и его традиции подчеркивает, не жалея слов, мертвость истории. И вот с его пера слетает такая антиномическая оговорка: «Среди мертвых вод истории – и все-таки живой…»[221]. Здесь о. Павел говорит о святости. История все-таки признана живой, но ударение сделано не на живой истории. Как это контрастирует с пафосом историзма у Флоровского! Не надо ставить вопрос о том, кто из них «больше православен». Это – пустые вопросы. «В доме Отца моего обителей много…» (Ин. 14,2). И не только допустимо, но и нужно, чтобы христианская мысль звучала в разных регистрах и тональностях. Разнообразием своим она и сильна.
Нетрудно исследовать сочинения о. Павла его же привычным методом – подсчетом количества характерных терминов и т. п. И если это проделать, то ситуацию с пропорцией космического объективизма и личностного субъективизма можно будет представить цифрой, столь им любимой. Мы нашли всего несколько редких мест, где он говорит в терминах диалога «я» и «ты» о реалиях культа и веры. Это в последней главе «Философии культа»: «Призыв, – пишет он, – есть духовный акт, делающий из он, или, точнее, из оно – ты»[222]. Под таким утверждением мог бы поставить свою подпись и Марсель. Но если у него все эти категории (термин «категория» здесь не вполне подходит) стоят в центре его мысли, то у Флоренского они лишь входят в целое его культологии, пафос которой не в них, а в объективистски толкуемой реальности мистического содержания церковных таинств.
О. Павел – прежде всего священнослужитель, а не внецерковный философствующий мистик. Отсюда его глубокий и всесторонний интерес именно к культу, который действительно нельзя понять, не раскрывая скрытого в нем объективизма горнего мира.
