Либерализм: взгляд из литературы - [70]

3. Не совсем понимаю вопрос. Журнал «Знамя» – радикальный проект или консервативный? Допустим, журнал может быть проектом. Но писатель – он что, проект? Если да, то чей – папин-мамин, свой собственный или некоего идеологического центра? И кто такой радикал? Деррида? Флэнн О’Брайан? Пригов? Лимонов? Если же под радикальным подразумевать бесстыжее (матерщину, садизм, порнографию и т. п.), то результаты, на мой взгляд, самые страшные. Сводя психическую деятельность к инстинктам, а технологию – к производству кнопок, нажимающих на мозговые центры удовольствия, человек стремительно расчеловечивается, утрачивает образ Божий. Позволю себе снова процитировать Роберта Фроста:

Так отомстила нам любовь к сравненьям

По нисходящей линии. Пока

Сравненья наши шли по восходящей,

Мы были человеки – лишь ступенью

Пониже ангелов или богов.

Когда же мы в сравнениях своих

Спустились до того, что увидали

Свой образ чуть ли не в болотной жиже,

Настало время разочарований.

Нас поглотила по частям животность,

Как тех, что откупались от дракона

Людскими жертвами.

Дословно: «We were lost piecemeal to the animals, / Like people thrown out to delay the wolves» («Мы все погибли, разорванные зверями по одному, как люди, выброшенные из саней, чтобы задержать стаю волков»).

4. Только что литературную практику делили на консервативную и радикальную, а теперь критиков делят на традиционалистов и постмодернистов. Это немножко сбивает. Традиционалист и консерватор – одно и то же или нет? А постмодернист и радикал? Не многовато ли терминов?

Что же касается теории «единого поля», то о ней, кажется, мечтал еще Альберт Эйнштейн. Полжизни на это положил, но ничего не добился. Помню, в начале 60-х поэт Владимир Британишский писал: «Чужой, перестающий быть чужим, / Он говорит: „Я понял тебя, понял“. / Как физик одержим единым полем, / Так я всеобщим братством одержим». Романтическое было время, не дай Бог положить на него охулку! Но наши времена куда более прозаические, и «единством» называют что-то принципиально не эйнштейновское.

И хотя действительно в ряде литературных изданий существует нечто вроде единого печатного поля, на котором можно встретить людей с самыми несовместимыми взглядами, радости от этого мало: когда вперемешку печатаются почтенные люди и литературная шпана (а шпану ни с чем не спутаешь: трусливая агрессия, истерика, мораль «кодлы»), выигрывает в основном шпана.

Вы меня извините, конечно, но есть одно грубое русское выражение, звучит примерно так: я с ним на одном поле и отдыхать не сяду. Конечно, литературная критика – занятие суровое и не всегда приятное. Я это понимаю. Так что порой приходится садиться. Увы!

Марк Липовецкий:

1. Думаю, причина в том, что либеральные ценности потеряли остроту, стали в какой-то мере общим местом, а культура всегда стремится остранять общие места. Беда только в том, что либеральные ценности, во-первых, остались весьма поверхностно понятыми, а во-вторых, в ходе этой поверхностной стереотипизации сильно опростились, нередко превращаясь в свои противоположности – в догмы. Тут тоже, к сожалению, нет ничего нового. Я даже полагаю, что существует некая типология второго пореволюционного десятилетия, когда после периода смены вех и колебания мировых струн не только «массам», но и «мастерам культуры» хочется прочных иерархий, сильного государства, тянет к традициям и порядку. Отсюда сегодняшняя ностальгия по соцреализму, питаемая не только «старыми песнями о главном», но и особой версией постмодернизма – ее можно назвать постсоц (или же антиконцептуализм): читайте Крусанова и «Лед» Сорокина, смотрите Балабанова и Лунгина («Олигарх»). Я вовсе не утверждаю, что нынешняя любовь к консерватизму непременно сулит террор – у культуры свои ритмы, не обязательно совпадающие с политическими. Однако параллели между 1990-ми и 1920-ми, а текущего десятилетия – с 1930-ми лично мне многое объясняют в современной литературной и общекультурной ситуации.

Увы, либеральная идеология оказалась модой, а не внутренней революцией и потому не смогла существенно изменить сознание «деятелей культуры» нескольких поколений, которые, независимо от эстетической ориентации, довольно часто принимают тезис об отсутствии абсолютных истин только до той поры, пока речь не заходит об истине их собственных текстов: тут включается совершенно тоталитарный механизм шельмования оппонентов.

В чем причина? В ускоренности развития? Просто в торопливости? Или же в описанной Лотманом и Успенским бинарной логике русской культурной динамики, когда культура, подобно маятнику, движется от одного полюса к другому, минуя фазу компромисса? Я бы предпочел одно из этих объяснений простому (слишком простому!) аргументу относительно борьбы между поколениями за место под солнцем.

2. В том-то и дело, что деидеологизация была мнимой – а в сущности, и не могла быть иной. Светлана Бойм недавно очень точно написала, что «если в конце 1980-х деидеологизация была направлена на советскую идеологию, то теперь она направлена прежде всего на деидеологизацию 1980-х, на так называемый либеральный дискурс, который ассоциируется с этим временем, временем обманутых надежд». Стоит ли ломиться в открытую дверь и доказывать, что литература не бывает вне идеологии, если под идеологией понимать не государственную идею, а просто систему идей, непременно имеющих и политическое измерение – если, конечно, они продуманы до конца?