Лгунья - [2]

Однако женщины не находили никакой пользы в том, чтобы благородство и преданность Реджинальда служили общему благоденствию, а не их личному. И если тот факт, что Реджинальд никогда не уединялся с женщиной, сообщал миру, как утверждали его друзья, особый блеск, особую теплоту, то почему бы этому блеску, этой теплоте не достаться одной из тех женщин, с которой он теоретически мог бы уединиться?! Случалось, конечно, что им удавалось уединиться с ним, заманив в ловушку, подобную глубокой яме с острым колом, в какую проваливаются слоны или тигры; например, пригласив его на встречу с друзьями, которых забывали позвать, или в мастерскую знакомой художницы, которой велено было не появляться до самого вечера, ну, а острый кол заменялся (знакомая художница, любящая, чтобы ее картинами любовались при ярком свете, пришла бы в ярость!) загадочным полумраком, что так способствует возвышению духа, но притом вполне годится и для всяких реальных проявлений. Увы, женщины расставляли свои тенета, не принимая во внимание ловкость Реджинальда (который ни на минуту не позволял себе вслух усомниться в том, что приглашенные друзья вот-вот позвонят в дверь, говорил о них, делал их главной темой беседы, создавал эффект их присутствия), забывая о его способности еще с порога отыскать — надо же рассмотреть картины знакомой художницы! — выключатель. Да, для того, чтобы поймать Реджинальда, требовалась, вероятно, хитроумнейшая ловушка в чаще джунглей, да еще глухой ночью при пасмурном небе, — в противном случае этот ловкач и звезды призвал бы себе на помощь. Самое печальное заключалось в том, что он никоим образом не выглядел тщедушным замухрышкой (попробовал бы кто-нибудь победить его в рукопашной схватке!) или женоненавистником (он вовсе не отрицал любовь). Поистине, это было ужасно, — он окутывал вас чем-то вроде флера святости, однако при этом сам отнюдь не выглядел неуязвимым, напротив, — даже казался слабым, слабостойким… Где-то в этой броне таилась же трещина, которую надлежало отыскать; увы, найти ее не удавалось никому. В нем было все, о чем может мечтать женщина, — неординарный, яркий, деликатный, идеальный мужчина до любви, идеальный мужчина после любви. Так где же она — любовь? Нет, решительно, следовало издать закон, не позволяющий тем редкостным особям, которых женское чутье нарекало истинными мужчинами, уклоняться от исполнения любовного долга!

А Реджинальд и не уклонялся. И он прекрасно знал себе цену как мужчине. Ему было известно, что он несет в себе заряд счастья, секрет счастья, и что он мог бы одарить им любую женщину. Все военные баталии и мирные разногласия, все победы и поражения в делах, коих он явился участником, породили хотя бы этот результат, пускай единственный, но драгоценный: они сотворили из него мужчину, достойного этого звания. Земля была планетой настоящих людей, коль скоро на ней жил Реджинальд. Если не считать двух весьма относительных недостатков его характера — способности прослезиться в театре и любви к кроссвордам, — он действительно достиг легкого, но неоспоримого сходства с тем, кого мы считаем нашим создателем.

Ему были ведомы все услады, все возбудительные прелести земной жизни, и он пользовался ими — по мере надобности. Это не отличало его от остальных мужчин. Он питал истинно братское чувство ко всем людям, и добрым и злым. Он был удачлив, но не горделив, отважен, но не тщеславен. На его долю то и дело приходились события, каждое из которых явилось бы единственной гордостью и оправданием любой другой жизни: он спасал детей, он первым входил в захваченные города, он объявил некоему королю, что тот должен немедленно отречься от престола, он провозгласил с балкона свободу и независимость одному народу, он остановил взбесившегося коня, понесшего шарабан с юными пансионерками, он был расстрелян, оставлен на месте казни — и выжил. Вся та жизнь, что исходит из других обыкновенно, банально, как пот из тела, на его пути превращалась в серию героических эпизодов. Повсюду, где бы он ни появлялся, люди готовы были принять его за короля в изгнании, за премьер-министра на своем посту; а он был просто человеком на своем посту, он получал от цивилизованного мира те же дары, что дикари получают от природы. Живой ум, эмоции, чувственность были даны ему не опосредствованно, а естественно, — так же, как хлебное дерево, мясное дерево, винное дерево дают хлеб, вино и мясо дикарям. Злые вспышки молний, робкое мерцание светляков — все было внятно ему, ничто не составляло загадки. Он черпал в деревенском пейзаже ровно и только то, что было там красочного и живописного; в буре — только то, чем она могла устрашить (конечно, если счесть ее результатом вращения земного шара, а не высшим, космическим замыслом); в спокойном море с его редкими барашками, чайками и пароходными дымками — только то, что дышит мирным величием; но его отношение ко всем этим зрелищам не заключало в себе ничего противоестественного или надуманного; и совершенно так же сообщался он с человеческими существами и животными. Никто лучше него не понимал, что есть лошадь, ее изящная красота, ее порода и стать, что есть союз всадника и лошади. Собаки и кошки с первого взгляда зачисляли его в почетные члены собачьей или кошачьей семьи. Надобно также заметить, что жизнь его облегчалась следующим обстоятельством: он достиг ее зенита, иными словами, вершины, откуда начинается спуск.