А затоскует вдруг, душу не с кем будет отвести. А занеможет, так кружку воды теперь ей никто не подаст.
И Дарья, утерев повлажневшие глаза, вспомнила горькую послевоенную частушку: «Я корова, я и бык, я и баба, и мужик». Самой придется и дрова колоть, и забор ладить, и трубу чистить.
Дарья вскочила с низкой лавочки у крыльца, направилась к Чевычеловым. «Поговорю напрямую с Ильей и Верой, — решила, — скажу: не стыдно вам оставлять на произвол судьбы одинокую пожилую женщину? Если не потеряли совесть — поймут меня, глядишь, раздумают с отъездом. Не беда, что прописку в городе оформили, можно таким же манером и переоформить. Неладное дело затеяли вы, скажу. Станете после каяться, да поздно будет. Да и не только вас, скажу, ваш отъезд касается. Он и меня больно зацепит».
Стоял тихий вечер. На электрических проводах вдоль улицы, будто нанизанные, сидели ласточки-касатки. Иногда какая-нибудь из них взлетала и, сделав небольшой круг, возвращалась обратно.
В воздухе стояла дорожная пыль, не осевшая еще после того, как прогнали коровье стадо.
Дарья резко отворила калитку Чевычеловых.
Илья Трофимович возле хаты поливал из лейки цветы. Посаженные заботливыми руками Веры Игнатьевны, они росли тут клумбами-квадратиками: гладиолусы, георгины, флоксы, крупноцветковые ромашки…
Дарья уставила на Илью Трофимовича возбужденный взгляд. Спросила, как выстрелила:
— Где?
— Кто?
— Вера.
— Возле коровы — где еще?
Из коровника слышалось два женских голоса.
— С кем она там?
— С Оксаной Григорьевной.
— Учительницей, что ли?
— Ага. Пришла посмотреть, как корова доится, сколько молока дает.
— Зачем?
— Покупает она…
Дарья растерянно приоткрыла рот.
— Как — покупает?
— Просто. Не везти же нам корову в город.
«Вот оно что! — дошел до сознания Дарьи смысл слов Ильи Трофимовича. — Значит, уже насчет коровы сторговались, все корни подрубают… А я, дура, летела уговаривать Илью с Верой. Напрасно, напрасно…»
— Может, и хату продаете?
Илья Трофимович поставил лейку у ног, по-женски уставил руки в бока. Снял фуражку, почесал лысину. Взгляд его выражал безразличие, отрешенность.
— Хату, Дарья, ты знаешь, мы продавать не намерены. Но покупатели уже находились. Юрий Петрович Першин, кладовщик, — для своего сына. Пятнадцать тысяч давал. Я его разочаровал: погодим, дескать, с продажей. Да и на Игоря хата завещана… А вчера еще одни покупатели явились. Две старушки, я и не узнал, чьи они. Раз заглянули в калитку, другой, потом обошли нашу усадьбу со всех сторон и снова появились в калитке. Я тут не выдержал и спросил: «Что, бабушки, угодно?» — «Хату вот смотрим», — отвечают. — «Для чего?» — «Как для чего? Может, она нам приглянется». — «Так я не продаю». — «Неужто? А в селе только и разговоров: Илья Трофимович корову с хатой продает. Враки, значит?» — «Враки, бабушки…» Ну и дела пошли, — качнул головой Илья Трофимович. — Не удивлюсь, если завтра услышу, будто мы с Верой на луну летим. — Он иронично ухмыльнулся.
Дарья тоже ухмыльнулась. Однако ухмылка ее скорее была похожа на выражение глубокой боли.
В середине июля Андрей прислал письмо. Сообщал, что печень подлечил, но приехать не может. В доме начался ремонт, и появилась возможность дощатый пол заменить на паркетный. Жене, а тем более детям, досмотр за ремонтниками он доверить не может: ремонтники — ребята аховые, могут паркет настлать кое-как, денежки ж запросили хорошие. «Чувствую, — писал Андрей, — плакал мой отпуск. Хотя по ночам снятся рыбалка, Светлица, луг с шапками копен и пупырчатые молодые огурцы… Да, как Сергей поживает? Сто лет не получал от него никаких известий. Напиши и про новости, связанные с переездом».
Илья Трофимович показал письмо Вере Игнатьевне, та, прочитав его, тяжело вздохнула:
— Зря, выходит, ты прикорм на речку носил.
В тот же вечер Илья Трофимович отписал старшему брату. Сожалел, что ремонт мешает тому приехать в родные края.
Про рыбалку, которая и летом нынче удачлива, чтобы лишний раз не травить Андрею душу, писать не стал.
Что касается младшего брата Сергея, шофера, жившего в Орле, то про него Илья Трофимович сообщил, что мать хоронить он приезжал. Как всегда, много пил и мало разговаривал. На второй день после поминок Илья Трофимович поведал ему о переезде. Заодно показал завещание матери.
— Ты завещание написал? — нахмурил брови Сергей.
— Она.
— Почерк ведь твой.
— А роспись?
— Подсунули старухе филькину грамоту, она и нацарапала.
— Сереж!.. — удивившись недоверию брата, громко произнес Илья Трофимович.
— Я уже пятьдесят пять лет «Сереж»… Мог бы и со мной завещание согласовать. Я, например, был бы не против, чтобы в него вписали и мою дочь. Или Игорь роднее, чем она? Да и прав на наследство я, как младший, имею больше тебя с Андреем.
— Но тут ведь не наследство, — задыхаясь от волнения (такого оборота дела он никак не ожидал), уточнил Илья Трофимович. — Тут завещание. Ведь не задумай я переезд, ты бы никаких претензий не имел. Верно? Да и живу я тут дольше всех, и за матерью ухаживал… Дом в конце концов мной полностью перестроен… Мы с Верой, и Андрей тоже, и в мыслях не предполагали, что ты, у которого трехкомнатная квартира, позаришься на хату.
