Лейтенанты - [5]

Когда налет кончился, выяснилось, что никто во взводе не пострадал. Но оказалось, что я свое укрытие копал неправильно, хотя и по уставу. Окапываться надо не вдоль линии огня, а поперек — тогда окоп меньше уязвим в глубину и эти сантиметры могут спасти жизнь. Было и достижение. После налета вместе с бойцами я догадался, откуда бьет ближайший “эмга”. “Были бы мины, — терзался я. — Мы б его в два счета!” Я даже прикинул на глаз несколько мест, куда можно поставить минометы, если старшина не обманет с минами.

К середине дня я почти привык к звонким пулеметным очередям сзади, понимая, что это не огонь в спину, а лопаются в листве немецкие разрывные пули, благополучно пролетевшие над головами. К вечеру освоился настолько, что разглядел вдали двух перебегающих с места на место немцев. Вначале, правда, принял их за своих и обрадовался, что наши уже там.

— То фрицы, — сказал Кучеренко. — На головах блестит. И объяснил: — Фриц всегда в каске, а наш — один на сотню. День закончился хорошо. Взвод собрался у кухни без потерь, и старшина не обманул с минами. Старший лейтенант высмотренную мной впадинку одобрил. Приказал занять ее утром. Но до рассвета, чтоб фрицы не засекли. “А чего ждать? — спохватился я. — Сейчас ведь тоже темно, а то место перехватят”. Залезть мог только Козлов. Мясоедов никогда и никуда не торопился.

Козлов и я до фронта провели девять месяцев бок о бок в одном взводе 20-й училищной роты. Невзлюбили друг друга с первого взгляда. Козлов — полудеревенский парень из Вологодчины. Я, занесенный на Север эвакуацией, был для него не просто городской, что вызывало отвращение, но еще и москвич.

То есть законченный дармоед. Воевать Козлов не хотел. Не то что я. Узнав, что призывается мой 1924 год рождения, я отправился в армию в августе, не дожидаясь декабрьской повестки. В 1948 году в военкомате объяснили, что я фактически доброволец. Осенью 42-го года это могло кончиться роковым образом.

Козлов оказался в армии, подчинившись силе. Пряча ненависть к властям, в училище отыгрывался на подвернувшемся москвиче. Долговязом, еще не сформировавшемся, с детскими обидами и глупой восторженностью, наивном дурачке. Выглядя старше своих лет, он, мой ровесник, располагал к себе старших. Угрюмая молчаливость принималась начальством за зрелую надежность.

Глава 2

В августе 1942 года я с замиранием сердца вошел в команде новобранцев в ворота Пуховического пехотного училища.

Зрелище ошеломило. По плацу под уханье большого барабана и россыпь маленьких слаженно передвигалось сотни три курсантов. На головах не пилотки, а нарядные фуражки с малиновыми околышами.

Затягивая шаг и вытягивая носок поднятой ноги, курсанты, крича “Раз!”, били этой ногой в землю вместе с ударом большого барабана. Продолжая плавно двигаться под трескотню маленьких и вытягивая другую ногу, кричали: “Два-а... Три-и...”

Шаг за шагом. Триста человек как один.

— Муштра, — сказал кто-то рядом испуганно.

“Поручик Киже, — подумал я. — Нелепый анахронизм. Не хватает флейты”.

Нас ожидали лейтенанты-педагоги для отбора новичков в свои роты. Пуховическое пехотное училище, эвакуированное из местечка Пуховичи (Белоруссия) в город Великий Устюг, готовило для фронта командиров стрелковых, пулеметных и минометных взводов. Срок 6 месяцев.

Негласное превосходство минометов над винтовками и пулеметами позволяло минометчикам первыми “снимать сливки” с призыва. Вперед вышел молодцеватый старший лейтенант Яблоновский и стал по-хозяйски вызывать из нашего пестрого строя приглянувшихся. Прежде всего тех, кто бойчее. Выбрал и несколько тридцатилетних. Для молодых имел значение рост, а также умение играть в футбол.

Нас повели переодеваться. Гимнастерки, брюки (именовались: “шаровары”), белье, сапоги, портянки, пилотки, шинели, брезентовые ремни. Отец научил наматывать портянки, но под его, тонкой кожи, хромовые сапоги. Здешние —

с просторными кирзовыми голенищами и грубыми юфтяными головками. Несравнимо! Зимой понадобится вторая портянка — нужен запас места в голенищах? А как же летом? Нога будет болтаться — потертость обеспечена... Мы гадали, советовались, передавали сапоги друг другу и меряли, меряли, меряли...

Запомнилось и насторожило то, что наши лейтенанты-педагоги даже не шевельнулись, чтобы помочь.

С одеждой проще.

У шинелей — сказочной красоты курсантские артиллерийские петлицы. Черное сукно, ярко-красный кант, “золотой” позумент, в центре “золотые” пушечки крест-накрест.

В минометном батальоне комсостав, начиная с комбата майора, носил артиллерийскую форму. По возможности так же одевали и курсантов.

Мне хотелось попасть в танкисты. В анкетах писал, что имею шоферскую подготовку в надежде, что придадут значение. В военкомат специально явился в шоферском комбинезоне (перед армией стажировался в нем на грузовике). Не помогло.

Гражданскую одежду приказали отослать домой. Когда сдал в отправку узел, в душе что-то дрогнуло — наглядный разрыв с домом, с прежней жизнью. А что теперь? И что потом?

Само училище, особенно внутри, понравилось чрезвычайно. Не военным обликом, а сходством со школой перед новым учебным годом. Светлая с большими окнами спальня, чистенькие лестница и классы пахли краской и побелкой. Щемящий запах расставания с прошлым и обещанье неожиданного и интересного будущего. О том, что впереди война, как-то забылось. А ведь запах школы — последний мирный запах...