Лейтенанты - [4]

Стрелков командами и матом подняли из канавы. Артамонов погнал вперед и нас — “безминометных”.

— Вперед! — орали стрелковые командиры.

— Вперед! — орал Артамонов.

Под командирские вопли: “Шире шаг! Не сбивайся в кучу! Интервал семь-восемь метров!” — никто и не думал бежать вперед. Все еле передвигали ноги, то и дело припадая к земле. Далеко не ушли. Я даже не успел начать перебежку, как в нас хлестнул ливень огня. Цепь мгновенно распласталась. Мелькнуло несколько фигурок — то ли назад побежали, то ли искали место безопаснее.

Я еще не улавливал разницу. Осколок, фыркнув, шлепнулся рядом. Почему-то никто не окапывался, хотя у всех лопатки были наготове — не в чехлах, а в руках или за ремнем. Многие и в цепи так шли: в одной руке винтовка,

в другой лопатка.

Кучеренко, видя мое недоумение, объяснил, что он сейчас отойдет. Действительно, немцы ушли. Кучеренко не угадывал, знал по опыту: если немцам надо отойти, прикрываются минометами (те из глубины стреляют), а в это время стрелки и пулеметчики уходят в тыл, на новый рубеж, и ждут нас там.

Так все и получилось. Мы перешли поле под минными разрывами. Бывшую его посадку заняли, а дальше он не пустил. Трассирующие очереди стригли траву — казалось бы, верная гибель для неокопавшейся пехоты. Но светящиеся пули легче обычных. Огненные струи, ударяясь в бугорки и кочки, взлетали и легко рассыпались на полпути . А вот невидимые пулеметные очереди не давали поднять головы, и батальон обозлился. Укрываясь в ямках, прижимаясь к земле, стрелки, пулеметчики и минометчики патронов не жалели. Фриц вывел Ивана из себя. Долбили “максимы”, трещали ручные “дегтяри”, часто-часто хлопали винтовки.

Мне стрелять не из чего. До сих пор не выдали ни пистолета, ни автомата. Бойцы ползком притащили мне карабин. “Где взяли?!” — “С земли”. Позже

я увижу, что на поле боя всегда можно найти что-нибудь стреляющее — наше и немецкое — на любой вкус. Дождавшись темноты, в ближайший овражек приехала кухня с обедом, он же ужин. Есть на ощупь — привыкнуть непросто. К тому же давила тревога: вот-вот что-то случится.

Стараясь не шуметь, в овражек поочередно потянулись роты. Во мраке вполголоса переговаривались еле различимые тени. Что-то осторожно позвякивало. Наверное, ложки о котелки… Машинально прислушиваясь, я понял: тени не разговаривали, они и не слышали друг друга. Они вяло и бессмысленно матерились. Люди так ослабели, что еле волочили ноги. Как я их понимал!

Я тоже стал тенью.

Кучеренко принес тепленький пустой суп и разномастные черные сухари.

На завтрак было то же самое. “Суп рататуй, — говорили бойцы. — Кругом вода, посередке х..”. Хлебнув несколько ложек, я почувствовал, что ничего не хочу. Не помогли вымоченные в баланде сухари и даже “наркомовские” водочные граммы. Я всякий раз любовался тем, как старшина разливал водку “по булькам”. Он делал это ловко и честно. Любителям проскочить в темноте по второму разу оставалось только втихую поносить его: старшинский глаз был зорок, а кулак увесист.

Старшина обнадежил офицеров, что завтра привезет мины: “Рота делом займется, а то людей побило ни за хрен”. Мне стало неловко: только сейчас дошло, что это в нашем взводе лишь двое раненых, а в двух соседних —

у Козлова и Мясоедова — есть тяжелораненые и даже убитые. У пулеметчиков погиб командир взвода. Откуда он и как его звали, никто не знал — прибыл в роту этой ночью. Говоря о потерях, называли фамилии, но как-то между прочим. А то и так: “Ну, чернявый. Один глаз косой”. Стало не по себе от подобного равнодушия. Постепенно я понял, что человечность передовой не в причитаниях — что случилось, уже произошло, а в том, чтоб при общей нехватке табака оставить соседу “сорок”, рискуя головой, помочь раненому, предостеречь от опасности... А по поводу остального: “Живы будем, не помрем!”

“Там, где убило командира, был настоящий бой, — понял я. — Не то что у нас”. Если б мне сказали, что именно наш взвод провел день в центре на-ступления, ни за что бы не поверил: “Какой же это бой? Тыр-пыр, тыр-пыр...

Водка взяла свое. У старшины за счет раненых и убитых нашелся добавок, и я позорно раскис. От меня, офицера, недавнего курсанта-отличника, сегодня толку было как от козла молока. Привезет старшина мины, а что я, лейтенант Николаев, буду с ними делать? Все прячутся. Как найти его пулемет? Куда он спрятал минометы? Этому командиры-преподаватели в училище научить не могли — сами не знали.

Артамонов на все мои вопросы отвечал: “Сам все увидишь”. И теперь отмахнулся:

— Ладно тебе, Новиков, голову ломать.

— Я Николаев.

Ротный упорно называл меня Новиковым — юмор начальства.

“Старики” моего взвода учили меня лишь своим тонкостям. А их оценка действий командира сводилась к одному: “Жалеет он людей или нет”. Вчерашний опыт немножко, но помог. Происходящее оценивалось осмысленнее. Но вместо боя по-прежнему — бестолковая канитель. На этот раз немцы занялись нами всерьез — батальон попал под такой минометный удар, что в душе дрогнуло, и я подумал: “Живыми не выберемся...” Кучеренко закричал мне после первых же разрывов, чтоб я глубже закапывался в канаву! С неба — мгновенно нарастающий звук раздираемой ткани и — трескучие разрывы. Визг осколков и тающие облачка дыма с пылью. Россыпью — по полю. Земля в канаве оказалась мягкой, и я быстро зарылся чуть ли не в рост. Над канавой вперекрест с визгом проносились осколки. Из ближайших воронок принесло кислую пороховую вонь. Как с цепи сорвавшиеся, заливались очередями немецкие “эмга”...