Лейла, Кайла, Кейла и Келайла - [3]

Поэтому только Келайла и видела, что же случилось дальше, светлой ночью, когда солнце не ушло, но задремало, торча над горизонтом, пока луна ярко светила, разгуливая по небесной синеве.

Она совсем замерзла под утро и, зевая, поднялась, в надежде найти в сундуках что-нибудь из старой одежды. Выглянула в то самое окошко, услышав снизу тихие голоса. И застыла, разглядывая высокую фигуру в черном плаще. А рядом — сестра ее Кейла, слушает и кивает, держа на руке свои волосы, чтоб не запутались в ветках розовых кустов.

— Самая красивая, — шипел вкрадчивый голос, а черная фигура делала маленькие шажки, подталкивая Кейлу к дорожке, что вилась среди розовых кустов, — прекраснее лалов и яхонтов, — уговаривал, двигаясь следом и только быстро оглядывался на оставленное крылечко, откуда спустилась к нему девушка, — твои сестры ждут тебя, милая…

Заскрипела калитка, выпустив двоих в светлый сумрак ночи без темноты, в которой на небесах дремали, укрытые прозрачными облачками луна и солнце.

Хмурясь, Келайла спустилась с чердака, оставив серую кошку рядом с ее котятами. Босиком пробежала к закрытой калитке. Выглянула, но там — лишь предутренняя пустота, широкая улица, спящие окна под красными крышами. Сердце девочки застучало сильнее, когда она, шлепая босыми ногами, взлетела на крыльцо, открыла дверь и кинулась в спальню, где стояли у стен и окошек четыре кровати, застланные вытканными Кейлой покрывалами. Пустые кровати. Валялись на столиках ожерелья и браслеты, и три зеркальца, в которые смотрелись старшие сестры, щерились на испуганную Келайлу острыми осколками.

— Мама! — закричала она, не сводя глаз с разбитого зеркала Лейлы, — мама! Что случилось?

— Отец, — крикнула она тишине, выбегая из спальни, — куда ушли мои сестры, отец?

Но тишина стала еще гуще, кажется, можно было черпать ее ложкой, как плотный кисель. Или же — задохнуться, вдыхая с ночным воздухом.

Медленно шла Келайла по коридору, пугаясь странной тишины. И так же испуганно встала посреди родительской спальни. Там, где всегда спали родители, они спали и сейчас. Крик дочери не разбудил их. Отец сидел, привалившись к стене, держал на коленях чашку с недопитым чаем. А мать склонилась над столом, опустив голову. Рядом стояла такая же чашка.

Заплакав, Келайла потрогала отцовскую руку. Теплая, но такая — неживая совсем. И глаза матери были закрыты, тихое дыхание шевелило прядку волос. Девочка взяла со стола чашку, забрала из рук отца другую. Уйдя на крыльцо, плеснула недопитый чай на грядку с ромашками, страшась увидеть, как пожухнут яркие лепестки. Но ничего не случилось. Цветки застыли, и те, которые она пошевелила рукой, так и остались склоненными, не выпрямляясь.

Он сделал так, что они заснули, догадалась Келайла, возвращаясь в дом, такой пустой и от этого почти страшный. Черный человек в плаще, который забрал моих сестер, сманил их сладкими обещаниями. Наверное, если бы я ужинала вместе со всеми, я тоже спала бы сейчас. Ведь я слишком маленькая, чтобы уйти, надеясь на любовь принца. Так все думают.

Нет, подумала она дальше, хмуря брови, а руки ловко вымыли одну чашку, и теперь держали вторую. Я уже выросла. И принц правда, очень красивый, просто дурак, как и все мальчишки. Никто не видел, что он вытаскивал из-под плаща. А я видела! И правильно запустила косточкой в гладкий лоб.

Но тут она вспомнила, как сердились на нее сестры и снова заплакала, с чашкой в руках. Если бы она не вмешалась, кто знает, вдруг бы Эли-Манита-Амиру выбрал одну из трех, женился, и тогда злой в черном плаще не увел бы глупых доверчивых ее сестричек!

— Что сделано, то сделано, — пропищал из окна маленький резкий голосок, — я благодарю тебя, Золотое сердце, за спасение моего гнезда.

На подоконнике кланялась, дергая хвостиком, птичка-заряница, пылали красные перышки на шелковой грудке, сияли желтые перья в острых крылышках.

А Келайла была так опечалена, что даже не удивилась тому, вот птичка говорит с ней человеческим языком. А может, не удивилась, потому что всегда говорила сама — с птицами под крышей и котами на чердаке, с уточками в озере и кузнечиками в колосьях пшеницы. Потому она просто спросила заряничку, шмыгая носом, таким же красным от слез, как перья на птичьей грудке:

— Но что же мне делать дальше? Я бы побежала искать сестер, но как бросить маму и папу? Они спят.

— Верно, Золотое сердце, — поклонилась ей заряничка, дергая хвостиком, — и пусть спят. Беги, ищи своих глупых красавиц, а мы присмотрим за домом. Я буду следить, чтобы никто не вошел, серая кошка прогонит мышей, чтоб не сгрызли припасы, лохматый пес защитит дом от чужих. Мы все любим тебя, Келайла, и хотим, чтоб ты улыбалась, а не плакала. И снова — спасибо тебе, за то…

— Да, да, пожалуйста, — вскочила девочка, по-прежнему с чашкой в руках, — я поняла, и все так сделали бы.

— Нет, не все, — возразила заряничка, — я только маленькая птица, а он — прекрасный принц. Но ты…

— Потом скажешь, а я вымою чашку и побегу! Вот только, куда?

Снизу раздался шипящий голос, и Келайла умолкла, с чашкой в руках.

— Осставь чашшку, как есссть, — посоветовал ей старый уж, такой старый, что рисунок на его спинке давно почернел, а узкая голова покрылась зеленым мхом, — воззьми сс ссобой, в сстарый лесс. Гадюка Ссейшша сскажет, чье это зелье.