Лейб-агитация - [6]

А если ты не Гулливер и пока живой, так ходи с хлыстиком или в окружении послушного твоей воле взвода спецназа беседуй. И почему это заглохли разговоры о свободной продаже оружия? Вроде предыдущая Дума закон обмозговывала — а теперь он что, неактуален? Теперь достаточно, наверное, позвать: “Городовой!” — и вмиг добрый служака обделает порядок в лучшем виде; ступайте, — скажет, — барин, спокойно и не извольте печалиться, а мерзавцев — на съезжую, пусть там рты раскрывают.)

Фонограмма. Почему у нас порядок не уживается ни с чем другим положительным — неизвестно, но вы не бойтесь: порядка все равно не будет. Власть пойдет нас требушить — а мы пойдем контрировать — а где уж тут контрировать… на собак лаять… Во все времена мы живем так, что власть сама по себе, а граждане сами по себе, и если власть выходит к гражданам, то только для того, чтобы их ободрать. Граждане же притерпелись и власть стараются не замечать: из последних сил и доколе возможно.

История как стареющий театр: декорации всегда одни и те же, а актеры все хуже и гаже. Березовский не похож на Герцена, Проханов — на С. Аксакова, Явлинский — на Грановского, Чубайс — на Кошелева, а так называемая правая оппозиция — вообще ни на что удобосказуемое. Нет ни настоящих демагогов, ни настоящих мятежников. (Да-а, Ходорковский… Худшая бóльшая часть моего существа говорит мне, что это какой-то тонкий — может, неудавшийся или удавшийся не так — расклад. А совесть говорит, что человек сидит в тюрьме — и все знают, за что именно. Ну ничего, пусть сидит, имидж нарабатывает.) У правительства только одна осязаемая цель: обидеть людей насчет их бабла. (То рубль обвалят, то доллар, то закончик какой позатейливее.) Эта же цель, без этих возможностей, у левых типа Зюганова — а левые типа Явлинского бессовестно обижают нас насчет наших мозгов. И хочется всем им похлопать и сделать наконец ручкой. Но они не уйдут. Им некуда уходить. За кулисами этой сцены — космос, хаос, голая черная ночь.

Вера в прогресс сродни религиозной — и, как всякая вера, игнорирует реальность и не ею питается. Технические навороты, по видимости составляющие бóльшую часть жизни, часть на самом деле ничтожная, поскольку внешняя жизнь по сравнению с внутренней — капля в море. Мысли и их отсутствие, совесть и ее отсутствие, чувства и их грубость, проклятое бессознательное, импульсы и побуждения (о которых нельзя сказать, что со времен каменного века они изменились неузнаваемо) — только они, всегда одни и те же, существуют по-настоящему. Существуют в виде Великой китайской стены, несокрушимой крепости, которую прогресс никогда и ни при каких обстоятельствах не возьмет — скорее уж небо упадет в Дунай. Современники, если вы думаете, что являетесь чем-то новым и дотоле не виданным, то глубоко ошибаетесь. Как ошибается, впрочем, и тот, кто считает себя улучшенным изданием старой полезной книги.

Что поменялось, кроме суеты. У нас нет крепостного права. У нас нет господ и холопов, все холопы — господа. У нас есть безмозглая и бессовестная Москва, впавший то ли в летаргию, то ли в слабоумие Петербург, бесстыжие провинциальные — мал мала — деспоты, чудовищная разобщенность интеллектуальной жизни и море отупевшей от истории, то безропотной, то дикой нищеты. И море водки. И Интернет. И поверх всего — опять нищета, и поверх нищеты — глянцевые, всех цветов радуги, хари из телевизора. И сидящая перед телевизором публика, с ее излюбленным: ругать власть — и быть еще хуже, чем власть, не иметь ни веры, ни убеждений, ни самоуважения. И ныне действующий государь, который абсолютно адекватен. Похож на архетип вплоть до внешнего сходства.

Государь. Николая Павловича мы представляем себе так, как завещал талантливый портретист А. И. Герцен. (Рисовать будь здоров рисовал, да еще и злился.) Дескать, он был красив, но красота его обдавала холодом; кукла, деспот — и все такое. “Но главное — глаза, глаза без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза”. Эти (на самом деле сине-голубые) глаза — или эта фраза? — вполне могут сниться в кошмарах. Говорят, их взгляд выдерживала только одна из дочерей, обладавшая папиным характером. Верноподданному без характера остается удариться в поэзию: дабы не пялиться на кумир с тяжелым чувством, сделать что-нибудь с собственным зрением. (“Ты все поэтическими глазами смотришь на государя, а в нем и хорошего-то — одни фразы. Он во всем и со всем фразер и актер”. А. Тургенев — Жуковскому, 1844. Об актерстве и лицемерии государя пишут многие, вплоть до общеизвестного “Не Богу ты служил и не России…”; даже очарованный маркиз написал, что престол для него — “то же, что сцена для великого актера”.) Все остальное — парадный портрет, в общих чертах соответствующий истине: железная воля (“Я никогда не препятствую натуральному ходу вещей”), неуклонная твердость (“Суровую военную дисциплину с ее безмолвным повиновением он неукоснительно проводил во весь строй гражданской жизни”), светлый ум (“Когда государь говорит с умным человеком, у него вид как у ревматика на сквозняке”), благородное (“Ни к чему он не относился так строго и беспощадно, как ко всякому проявлению неповиновения и вообще протеста”) и даже нежное сердце, чувствительность и частые слезы (вот в это я как раз верю: немилосердные люди часто слезливы). В 1844-м ему сорок восемь лет. Россия не только безропотно, но даже охотно за ним следует. А. И. Тургенев может толковать о каком-то чувстве “какого-то нравственного отдаления”. Пусть потолкует молодой старик — все равно скоро помрет.