Левитан - [45]

К тому же я выполнял упражнения, укрепляющие колени и мышцы живота. Это я мог делать и тогда, когда коллеги были в комнате. Из нас шестерых трое были осведомителями — каждый дошел до этого своим путем. Первый сотрудничал с любой полицией, бывшей у власти (с довоенной, от нее его забрали себе немцы, и после них наши). Другой был хитрецом без предрассудков, просчитавшим, насколько он «стукачеством» облегчит свое положение и сократит срок наказания, полученного за миллионные растраты и мошенничество (он утверждал, что осужден за антигосударственную пропаганду). Третий был помладше, осужденный на двадцать лет. У него во время войны партизаны убили родителей и брата за то, что вся семья сотрудничала с немцами. Как раз после войны паренек вырос и сразу же из мести связался с эмиграцией. Свою голову он сохранил, поскольку подписал «сотрудничество с народной властью». Этот — единственный, кто был по-настоящему опасен. Дело в том, что он от всего сердца ненавидел режим, выросший из партизанского движения, и любил отвести душу, ругая «этих свиней» с такой неподдельной страстью, что увлекал людей за собой. Эти «разносы» для него не были опасны, поскольку он всегда мог сослаться на то, что лишь провоцировал сокамерников. Уже имея неопровержимые сведения о нем, я все еще не мог поверить, что он — стукач. Неудивительно, что им была обманута вереница людей, питавших подобную вражду. Меня спасло только то, что я не впал в ненависть, да и к упомянутому парню относился как к несчастному человеку.

Дойдя до трех секунд, дальше я продвигался очень медленно. Иногда я вставал среди ночи, обувался и шел в деревянную кабинку-уборную, чтобы проверить себя. Когда я однажды вернулся из туалета, один из стукачей шепотом спросил меня, зачем я обулся. «Потому что сегодня ночью все обоссали, и я босиком наступил в это свинство!» Он был доволен, еще шепнул мне, кто «эта свинья», у которого «нет мушки на стволе», чтобы попадать в дырку параши. А еще профессор! Близорукий тип и буквоед. Когда он впервые из одиночки попал в общую камеру, пошел срать в кабинку, поднял деревянную крышку, а железную, что закрывает парашу, забыл, идиот! И при этом всё кого-нибудь приучает к порядку!

При тренировках появилась проблема: одна из книжечек была в слишком твердом переплете и натирала. А идти надо через весь город. Поэтому я ходил на прогулку с обеими книжечками в башмаках. Правда, та, что с красным переплетом, стерла мне кожу на таранной кости до крови. Из амбулатории я достал лейкопластырь. И продолжал тренироваться, покуда не стал доволен собой. Я впал в настоящий психоз из-за предстоящей операции — и это всего лишь нормальное состояние — появляется перед всеми тяжелыми экзаменами. Время ухода нам сообщили (в полдесятого), чтобы господа надзиратели из сопровождения не ждали. Так что у меня была возможность спокойно установить книги в ботинки и отлично прикрыть их этими свинскими «онучами», также принятыми мною в расчет при разработке операции. Ближе к десяти нас погнали на выход. Тщательный личный осмотр в специальной комнате. При взгляде на «онучи» надзиратель отворотил нос и крайне пренебрежительно фыркнул: «А заменить на чистые вы не могли?! Любой батрак больше смыслит в чистоте!» И книги отправились со мной, расчет был верен. Впрочем, я был как Чарли Чаплин без котелка, но у всего был свой смысл. Нас заковали в наручники — следовательно, вариант один — руки параллельно. Нас гнали посреди дороги, рядом с нами несколько сбиров с «двадцатипятизарядными лютнями» в руках и начальник эскорта только с револьвером. Было холодно, но я этого не замечал. Город был весь заснежен. У реки на санках катались дети. Некоторые проходящие мимо горожане внимательно смотрели на нас, другие лишь окидывали взглядом, многие вообще не обращали внимания на шествие «преступников». «Направо!» «Налево!» «Тишина!» Перед диспансером «стой». Начальник ушел в здание с нашими «книжечками о пневмотораксе» в руках. Все шло по намеченному плану — и я возвращался в застенки легкий, как перышко. Девятого декабря. «Remember, remember the day of December — remember, remember the ninth of December…»[37].

В красной книжечке было более шести тысяч строк, в синей — семь с половиной тысяч, значит, всего около четырнадцати тысяч строк — свидетельств этой битвы против смерти. Тысячи строк я знал наизусть из интермеццо, когда у меня не было карандаша и я их должен был носить с собой в своей памяти. Сейчас на пути «домой» эти стихи запели на совершенно иной лад: так, как зазвучат для людей где-то в будущем. Я освободился от всего того, что давило на меня, даже наручников на руках почти не чувствовал. Я стал подобен Орфею. Во мне все пело и играло, но не так, как будто композитор — это я, — наоборот — это абсолютно чужой мне человек откуда-то из прошлого, а я стал его интерпретатором.

Полное отчуждение, в котором человек начинает чувствовать слабости и отличия своего творения. Сегодня глядя на те стихотворения, я никак не пойму, достойны ли они прочтения или нет, знаю только то, что это кусочек какой-то жизни.