Левитан - [44]

В то время администратором-заключенным и шефом амбулаторных чистильщиков был один молчаливый иеговист. Мы думали, что это один из тех иеговистов, что мы знали. Большинство попадало сюда из армии, поскольку — согласно своей вере — не могли взять оружье в руки. Там им всовывали ружье в руки, они его отпускали, оно падало на землю, и основание для приговора было готово. Сначала они получали по три месяца, потом по восемь, и год, и два, и три, и пять лет. Один был под арестом уже в шестой раз. У них у единственных было право в любое время заявить в администрацию, что они отказываются от иеговизма, и отправляться домой. Один из них учил меня, что не разрешается есть кровянки, потому как в Священном Писании сказано, что должна «кровь пролиться на землю» и что, следовательно, мы не вправе перехватывать ее. Иеговиста-администратора надзирательница застала в душевой как раз тогда, когда он сзади насаживал голую арестантку. Она начала кричать на него — он ничего, она схватила его, чтобы стащить с женщины, — а он продолжает, она стала бить его связкой ключей по голове, — но он завершил то, что начал.

В палате напротив умер некий Милич, бывший лейтенант милиции. У этого человека был так развит орган, что он не мог иметь женщины. Арестован он был из-за убийства девушки, в которую был влюблен. Вожделение вместе с чахоткой дословно сжигало его. Надзирательницы по большей части дежурили ночью. И как раз в полночь Милич готовил им представление. Случалось, что какая-нибудь часами торчала у окошка его палаты. Он делал его себе твердым и размахивал им. Чистильщикам он рассказал, что избил им возлюбленную. — Там был бойкий парень, осужденный за мошенничество. Он «влюбился» в самую хорошенькую надзирательницу и заморочил ей голову так, что та ушла с работы, посылала ему передачи и ходила на свидания как невеста. Странно, что она не поинтересовалась его «областью профессиональных интересов», потому что позже он образцово «кинул» и ее.

Поскольку мой «резервный разрез» с правой стороны зацвел, меня переместили в военный госпиталь, где учредили арестантское отделение. Но о жизни и событиях там, как и о занимательных вещах тюремного барака общей больницы, я расскажу позже. Лечили меня несколько месяцев, а потом из-за спора с надзирателем, в качестве наказания, бросили назад в тюрьму, как раз в камеру, откуда меня ночным транспортом, на мой день рождения в январе, перевезли опять в тюрьму на север.

Спустя почти год лежания я значительно ослаб и был крайне чувствителен. Они заковали меня где-то около полуночи, дали мне мои пожитки в скованные руки, и около двух ночи с еще тремя такими же бедолагами я уже шагал посреди обледеневшей дороги, было минус двадцать, с двух сторон охранники с автоматами. Абсолютно мокрый от пота, я прибыл на вокзал, где нас бросили в ледяной вагон. Не шевельнуться! Мы ждали по крайней мере два часа. Я простыл и получил экссудат в легких, то есть воду. Она поднималась так высоко, что сердце просто плавало в ней. Из тюрьмы на севере меня должны были, следовательно, водить (по приказу нового тюремного врача) в противотуберкулезный диспансер на пневмоторакс и пункцию воды.

Только теперь я могу описать ту контрабанду книг. В диспансере работала сестра, у которой иногда проскальзывало явственное сочувствие к заключенным, особенно из-за жестокости надзирателей, которые не хотели снимать нам наручники ни на рентгене, ни на вкалывании игл между ребрами. Этой сестре я однажды сунул листочек, когда она выключила свет для рентгеноскопии. Правда, это длилось всего пять секунд, но было достаточно, потому что она стояла вплотную с врачом, который меня осматривал. Я написал ей, что я — арестованный по политическим мотивам писатель и что мои произведения, написанные в тюрьме, под угрозой. Не хотела бы она их забрать? Позже я бы сообщил ей, как. Если она за, пусть во время посещения кабинета в следующем месяце скажет, когда прочтет мое имя (она вызывала нас на рентген): «У Левитана взяли кровь на седиментацию?» Или что-либо о седиментации. Если же против, пусть молчит и не навлекает на меня новых напастей.

Ну, через месяц, это было в начале октября, она действительно произнесла пароль. Я с благодарностью посмотрел на нее. В ноябре я сунул ей листочек с инструкциями. Когда я буду на рентгене, в тот момент, когда погаснет свет, я передам ей две книжечки — каждой рукой по одной — я описал, какого они размера, и предупредил ее, чтобы она была готова спрятать их в достаточно большой карман. — Время темноты было таким, что можно было сосчитать до пяти или шести. Теперь надо было подготовиться. Книжечки находились в тюфяке. Во-первых, я попросил башмаки большего размера — потому что эти мне жмут. Я получил большие. Потом мне стали жать и эти — и так до тех пор, что кладовщик-арестант рассердился и бросил мне самые большие. И без того грязные портянки («онучи») я испачкал еще больше, так что они стали действительно по-свински грязными. Потом я начал пропускать прогулки — все шли на двор — лишь мне было нехорошо, и оставался в камере один. Я тренировался. Я слыхал о том, как готовят коммандос: у каждого движения есть свой номер — даже для самого известного боевого действия, поэтому в случае необходимости не надо думать, но действовать автоматически. Действие следует разделить на фазы и их пронумеровать — один, два, три, четыре и так далее. Таким образом сначала появляется некое разбитое на отрывки действие, но при помощи тренировки оно сливается в единое и плавное — становится рефлекторным, сжатым — и прежде всего быстрым и скоротечным. Так, например, нападение коммандоса на охрану со спины (по рассказам арестанта, бывшего на английских курсах для коммандос в Северной Африке во время войны) — это самое малое пять, но может быть и восемь фаз (например, шесть фаз для нападения сзади с ножом: один — правильно взяться за нож, два — прыжок, три — левой рукой (у правши, у левши все наоборот) краем предплечья с силой на горло, четыре — правой рукой удар ножом в определенное место, пять — левая рука на рот, шесть — опустить заколотого на землю; конечно, есть еще способы с ударом, с перерезанием горла и даже ломанием позвоночника). Каждую фазу надо отрабатывать и оттачивать отдельно, а потом переходить на последовательности один, два, три и далее. — Так что я надел ботинки с портянками, установил на внутренней стороне ноги в каждый башмак по одной книжечке и встал по стойке «смирно». Потом я наклонился и каждой рукой вытянул по одной из книжечек, двумя обе, из тайника, выровнялся и подал книжечки перед собой, затем быстро убрал руки к себе. Действие согласно анализу состояло из пяти фаз с небольшой предварительной подготовкой. Она состояла в принятии положения «смирно» с открытыми ладонями и пальцами вниз. Присесть, взять книги, вынуть их и выпрямить тело, подать книги перед собой и руки вниз — но все эти фазы следовало произвести менее чем за две с половиной секунды, то есть после просьбы врача «погасите свет» и прежде, чем человеческий глаз привыкнет к неожиданной темноте, в которой еще и чуть-чуть светится рентген. Я передам книжечки, когда мой предшественник будет на рентгене, а я буду стоять рядом с ним, готовый занять его место, а сестра моим письмецом была подготовлена, как принять принесенное. Следовало подготовить два варианта: один в случае, если я буду в наручниках, следовательно, руки будут параллельно, тогда правая рука берет правую книгу, а левая — левую, а другой — в случае цепей с замком, когда руки перекрещены, так что левая рука должна взять правую книгу, а правая — левую. Рядом будут стоять по крайней мере два надзирателя, за мной — возможно, арестант-осведомитель. Сестра получила мою инструкцию поставить меня в середину очереди. Это ей легко было сделать, поскольку каждый раз она получала от надзирателя книжечку о пневмотораксе, где доктор указывал количество воздуха, вкачанного в грудную клетку. Дело было в точности и быстроте. Если будет хоть малейшая задержка, кто-нибудь может заметить мои движения в темноте, и все пойдет к чертям. За десять дней я дошел только до трех секунд! Еще по крайней мере сорок шестидесятых секунды я должен выиграть. Дойти до менее чем двух с половиной секунд. (У чистильщика я за хорошую мзду раздобыл на время секундомер — поскольку я сподвиг сокамерника-студента к изучению стенографии и должен был ее диктовать ему. Упомяну еще, что в тот период своего развития я уже дошел до понимания, что из трех средств привлечения на свою сторону людей — это давление, или террор, личный контакт и воздействие, а также подкуп — между арестантами самое успешное и к тому же самое удобное — последнее, в отношениях с тюремным персоналом — второе, а насилие употребимо только в особых случаях и только тогда, когда большинство осуществляет давление на индивидуума или на незначительное меньшинство.)