Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [214]

Искала работу, которая не требовала компромисса с совестью, не нашла. Пришла за советом к Толстому. Если бы он предложил ей стать сестрой милосердия в любой больнице, хоть и в лепрозории, то это было бы понятно. Но он предложил ей, классной даме института благородных девиц, пойти работать в больницу Бутырской тюрьмы. Это похоже если и не на наказание, то на испытание. И думаю, заведомо непосильное испытание. Несколько месяцев она ухаживала за больными бандитами, терпела надругательства и не выдержала. «Не могу больше», – сокрушенно повинилась она перед Львом Николаевичем.

«Впрочем, что бы Вы мне ни посоветовали, – пишет она ему в самом начале 1887 года, – куда бы меня ни направили, всюду пойду и всей душой предамся делу, а советом, пока Вы живы, меня не оставите, в этом я крепко уверена».

Толстой присматривает ей другое место. 4 марта 1887 года он пишет Черткову: «Спросите Сибирякова о месте для приюта. М. А. Шмидт, может быть, пошла бы. Я бы желал верно знать, прежде чем писать ей. Хорошо было бы и для нее, и для детей». Но Мария Александровна уже 8 марта узнала об этих планах.

«Родной Лев Николаевич, сейчас только узнала от Ольги Алексеевны, что Вы предлагаете мне место начальницы приюта, значит, одобряете и вверяете мне детей, не сон ли это, чем заслужила такое доверие, не верю и глазам своим, с восторгом принялась бы за это святое дело, да боюсь не поздно ли…»

Мария Александровна постоянно чувствует свою великую вину перед ним. Нам трудно понять, в чем эта вина. Быть может, ее и не было. Но переживание вины вызывалось религиозным чувством ее личной духовной жизни. Такое религиозное чувство настоятельно требует покаяния. И Мария Александровна постоянно переживала виноватость то перед одним, то перед другим, и в письмах разных лет то и дело клеймила себя. При этом в ней, разумеется, не было ни надрыва, ни позерства, ни всего того, что обычно бывает в таких случаях. «В «старушке Шмидт» не было элемента проповедничества, святошества, она ничего из себя не изображала», – сообщает Александра Львовна.[439] Вот лик ее, запечатленный Н.Н. Страховым примерно в то время, о котором идет речь:

«В первый раз я увидел у Вас М.А. и очень был поражен ее видом, и той душою, которая в этом виде светится. Я все на нее любовался: высокая нижняя челюсть, мне кажется, напоминает Савонаролу и удивительно выражает полную доброту и твердость. Ну, не подберу слов».[440] Что удивительно для первейшего русского литературного критика, каким был Николай Николаевич Страхов.

Мария Александровна вела себя в доме Толстого до того неприметно, что известный в толстовском кругу П.А. Буланже, впоследствии хорошо знавший Марию Александровну и даже живавший в Овсянникове, вспоминая начало 1888 года в доме Толстого и двух «папашиных классных дам» (как толстовская молодежь называла наших героинь), ясно запомнил лишь одну из них – яркую и восторженную Ольгу Алексеевну. «Фамилии второй я не знаю и не расслышал», – пишет от много лет спустя. Он называет ее «NN», так и не вспомнив, кто была эта «соседка Баршевой». В его памяти остался рассказ Толстого о том, как он «познакомился с Баршевой» и ее подругой, а никак не наоборот. На менее проницательных, чем Н.Н. Страхов, наблюдателей Мария Александровна не производила впечатления. Она почти не участвовала в общей беседе, была «флегматичной» (по рассказу Буланже) и оживлялась, видимо, только при общении с Львом Николаевичем.

Два года Марии Александровне не удавалась определиться в новых условиях жизни. Некоторое время она жила в общине Озмидова, потом где-то под Серпуховом. «Это было ее лучшее время, – передает А.Б. Гольденвейзер рассказ Толстого. – Она жила совсем одна. Там мужики все уходят из дома на заработки, а дома работают бабы. Все они, измученные непосильной работой, – грубые, несчастные, многие пьют; дети без призору, грязные, умирают… М. А. вся отдалась помощи этим несчастным. Когда у тех, у кого она жила, нечем было внести подать, и хотели продать корову, и стоял плач, – она собрала последние оставшиеся у нее ценные вещи – какую-то брошку и браслет, – продала все это рублей за пятьдесят-шестьдесят и справила им подати».

В те годы Мария Александровна, конечно, много переписывала рукописи Толстого – в том числе и по просьбе Софьи Андреевны, которая для сохранности как-то раз предложила ей снять копию с толстовских писем 50-х годов. Мария Александровна до глубины души была поражена письмами молодого Толстого. Такой Толстой для нее не мог существовать. Она не представляла, что Толстой, с которым она познакомилась в 1884 году, мог быть иным. «От «О жизни» я в восторге, – пишет Мария Александровна В.Г. Черткову, – а от переписки писем не глядела бы на свет, такая скука, трудно верится, что было время, когда он и жил, и поступал, и думал так странно». Она не узнавала своего «хорошего» и «дорогого». Вот ужас. Молодой Толстой был не «свой», а чужой и странный человек.

В 50-х годах она была еще девочкой. Но если б они повстречались в 60-х годах, то и тогда она наверняка не признала бы его так, как признала в 1884 году. Лев Николаевич мог быть для нее «духовным супругом» не в любое время жизни, а только после духовного рождения, когда ему было за 50 лет. Раньше этого срока, я думаю, она при любом раскладе не смогла быть его партнером по эденской сторгии. Время Софьи Андреевны в жизни Толстого не совпадает со временем Марии Александровны. Хотя тот Толстой, которого узнала Мария Александровна, не другой, а тот самый, за которого выходила замуж Софья Андреевна. Только Толстой Софьи Андреевны жил на естественном пути жизни, а Толстой Марии Александровны – на духовном пути жизни.