Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [212]

«Он» нашелся сам собою. Женское эденское существо Марии Александровны моментально узнало «свое» мужское эденское существо в Толстом. Она услышала зов к эденской сторгии и, не оглядываясь, пошла туда, откуда он донесся. Ею двигала бескорыстнейшая, высочайшая и непреодолимая духовная тяга, исходящая из другого Мира. Земная женщина тут вроде бы ни при чем. Но действовать в земной жизни должна была именно она. И действовать в предложенной ей шоковой ситуации.

Надо понимать сложность и своеобразный драматизм, в котором оказалась Мария Александровна. Во-первых, она находилась в крайне возбужденном состоянии. Во-вторых, она, по сути, шла на встречу со своим «духовным супругом», но не могла и помыслить о возможности своей сторгии с ним. Он, Лев Толстой, по ее представлениям, вообще был недоступен для такого рода взаимоотношений с ней. У нее быть не могло и не было никаких, ни женских, ни душевных, ни духовных, претензий на него. Что такое она для Толстого? Такая же, как другие, которые приходят к нему и в лучшем случае становятся его друзьями, соратниками, единомышленниками, учениками, помощниками.

Для нее же он, сознавала ли она это или нет, объект сверхчеловеческой любви, которую решительно возбуждало в ней ее женское эденское существо. Сопутевого испытания веры у нее не было и не могло быть. Она сразу же безгранично поверила Толстому, как своему духовному супругу, и вверила себя ему, ни на что не рассчитывая. И все-таки, все-таки она любила его, и любила женской любовью. И не могла скрыть это, и не нашла верный тон, и не выверила линию эмоционального поведения, и в один какой-то момент повела себя, как поклонница.

5 мая 1885 года, через год после первой встречи Марии Александровны с Львом Николаевичем, она пишет ему:

«…Я все это последнее время страшно мучаюсь за свою неуместную просьбу – о портрете, забудьте и простите меня, надо быть совершенной эгоисткой, самой черствой, чтобы обеспокоить Вас подобной просьбой». Следующие затем слова ее письма позволяют догадываться о том, в чем была суть конфликта: «Вот как я Вам высказываюсь откровенно, мне легче стало, а то верите ли я совсем исстрадалась… Искренне преданная Вам».[433]

Пройдет много лет, и Толстой будет настоятельно просить сделать для него портрет Марии Александровны. Но тогда она «совсем исстрадалась», по-видимому, из-за того, что Толстой усмотрел что-то недолжное в том, как была высказана просьба о портрете и зачем его портрет ей нужен.

Прошло два месяца. Письмо Марии Александровны Льву Николаевичу от 1 июля 1885 года:

«Мне страшно горько и больно, дорогой Лев Николаевич, что, вернувшись из отпуска, я не нашла ни у себя, ни у Вас в доме желанной работы, что это значит, ума не приложу, одно разве быть может: Вы не получили моего письма от 31 мая; 5 июня я заходила к Вам в дом и передала жене дворника тетради и Пругавина. Только теперь сознала ясно все безобразие своего поступка, простите дорогой, умоляю Вас, я просто и сама-то в ужасе и не знаю как и что делать; на бумаге открыть души своей не умею, а к Вам вырваться даже на один час нельзя, дежурю без перерыва до 16 августа. Одно скажу без всякой задней мысли, я повторила слова Ваши «все исполним» и хоть я отлично знаю, что я воплощенная гадость, но сознательно делать Вам больно я не хотела да и не могла бы, это выше сил моих; в момент Вашего отъезда мне и страшно жалко было Вас и так сильно увлечена я была фотографией, что говорила и действовала как полоумная. Я как подумаю, что Вас лично не увижу долго, да и увижу ли и как вдруг Вы не отвечаете, так страшно становится мне, что я места не нахожу. Простите дорогой и не лишайте меня возможности иметь 4-й отдел, я всем готова жертвовать, только не Вашими мыслями, они дороже мне жизни. От последних Ваших рассказов я в восторге, а Сытин меня очень порадовал, сказал, что скоро выйдут еще новые… Посылаю нарочно заказным, боюсь, что простое не дойдет, а мне так тяжко, так невыразимо грустно, что я всеми силами хочу снять с себя эту невыносимую тяжесть. Я теперь вижу ясно, отчего со мной случилось такое горе, только потому, что я живу, и живу исключительно для себя, а в этом-то (одно слово неразборчиво. – И.М.) страшное. Преданная Вам Шмидт».[434]

Следующее ее письмо – еще через месяц, от 7 августа 1885 года:

«Прежде я все хотела поехать к Вам, а теперь с каждой минутой чувствую все сильнее и сильнее всю невозможность этого, едва ли когда-нибудь у меня хватит сил взглянуть Вам прямо в глаза, так ужасно мое преступление… Лев Николаевич дорогой, простите, ради всего святого, умоляю Вас, не гоните меня от себя, чувствую всем сердцем, что я тяжело виновата перед Вами. Преданная Вам всей душой Шмидт».[435]

Я не знаю, как комментировать тон и смысл этих писем. Приведу еще отрывок, на этот раз из письма Толстому самого близкого Марии Александровне человека – Ольги Алексеевны Баршевой, написанное независимой и спокойной женщиной, желающей реабилитировать подругу в глазах Льва Николаевича. Письмо датировано 30 ноября того же года:

«Посылаю Вам, дорогой Лев Николаевич, письмо Марии Александровны, которое, вероятно, Вам будет очень интересно прочесть, только не уничтожайте его; не знаю, почему такие она умеет писать мне, а думает, что не сумеет вам излить свою душу, а ей и уметь не надо, душа ее так в каждом слове и изливается. Я и вы ее скоро увидим (одно слово неразборчиво. –