Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [206]
В 1902 году в Крыму Толстой был при смерти и Софья Андреевна вызывала к нему детей. В эти критические дни Лев Николаевич прощался с Марией Александровной:
«Милая М[арья] А[лександровна], я второй раз испытываю, что вы хорошо знаете, как радостна близость к смерти. Не говоря о любви окружающих, находишься в таком светлом состоянии, что переход кажется не только не странным, но самым естественным. Доктора говорят, что могу выздороветь, но когда я в хорошем духе, – мне жалко терять, что имею.
Прощайте, благодарю вас за любовь, которая много раз утешала меня.
Ваш брат и друг Лев Толстой» (73.206–207).
Мария Александровна, как и Лев Николаевич, часто говорила, что она «охотно и легко умерла бы».
«Пригласите меня, когда будете умирать, а я – вас»,[412] – сказал ей Лев Толстой.
Иными словами: хорошо бы нам умереть разом…
Толстой, словно старый любящий супруг, боялся, что она уйдет из жизни раньше его. Она умерла через год после него. «Я рада, – пишет Татьяна Львовна после их смерти, – что отцу не пришлось пережить того, чего он так боялся, т. е. того, чтобы, по приезде в Овсянниково, услыхать, что М.А. приказала долго жить». Этому есть подтверждение у Маковицкого: «Л. Н. Вчера ехал недалеко от вас, хотел к вам заехать, поздно было. Спросил овсянниковского мужика: «Что Мария Александровна?» Думал, что ответит: “Приказала долго жить”».[413]
Последнее письмо Толстого к Марии Александровне датировано 10 сентября 1910 года:
«Здравствуйте, дорогой старый друг и единоверец. Милая Марья Александровна. Часто думаю о вас, и теперь, когда не могу заехать в Овсянниково, чтобы повидать вас, хочется написать вам всё то, что вы знаете. А именно, что по-старому стараюсь быть менее дурным и что, хотя не всегда удается, нахожу в этом старании главное дело и радость в жизни, и еще то, что вы тоже знаете, что люблю, ценю вас, радуюсь тому, что знаю вас. Пожалуйста, напишите мне о себе, о телесном и о душевном.
Крепко любящий вас Лев Толстой» (82.144).
Всякий, кто вспоминает о Марии Александровне, непременно приводит слова Толстого, специально записанные им в Дневник 18 февраля 1909 года:
«Я не знал и не знаю ни одной женщины духовно выше Марии Александровны. Она так высока, что уже не ценишь ее. Кажется, такой и должна быть и не может быть иначе» (57.28).
Иногда Мария Александровна по воле Толстого оказывалась в таком ряду, помыслить встать в который никому из людей, да еще живущих людей, невозможно.
«Идеал – целомудрие, – утверждает Толстой и в подтверждение доказывает: – Франциск Ассизский, Иисус, Мария Александровна не женились».
«Сравнивать духовную деятельность и деятельность в области искусства – это все равно что взять какого-нибудь Франциска Ассизского или еще лучше Марию Александровну и сказать ей: «Ах, какие у вас чудесные волосы, – или Франциску – какие у вас удивительные усы».[414] Когда Толстой хотел сказать, что среди людей нет совершенного человека, он часто говорил, что таких или таких высочайших качеств нет «даже у Марии Александровны».[415]
При таком отношении Льва Николаевича имя Марии Александровны стало в семье и в толстовском кругу символом высоко одухотворенного человека и его образа жизни. Все понимали, что значит «жить по Марии Александровски» или что имеется в виду, когда про кого-то говорят, что она – «другая Мария Александровна» либо «молодая Мария Александровна».
«Бывает, что сразу чувствуешь, что человек не просто спрашивает, а живет этими вопросами, – говорил Толстой. – Чувствуешь в ней будущую Марию Александровну».[416]
Последние годы Толстой беспокоился, что нет достаточно хорошего портрета Марии Александровны, и специально просил Черткова сделать его. «Мне хочется иметь портрет Марии Александровны». «Уже не говоря о том, что я люблю ее, и мне будет приятно иметь ее портрет, у нее такое хорошее, значительное лицо, что нужно непременно сделать ее портрет».[417] Про кого еще Толстой мог сказать такое?
Не подумайте, что Мария Александровна старалась перед Толстым. Все, что делала Мария Александровна, вызвано ее собственной подлинной и настоятельной душевной потребностью. Или становилось таковой прежде, чем она делала. Тяготы жизни (в ее случае весьма и весьма немалые) для Марии Александровны ничто в сравнении с духовными радостями и удовлетворением духовных нужд. И все – без малейшего намека на декларативность.
Как и положено в двуединстве эденской сторгии, Мария Александровна не всегда соглашалась с тем, что (вернее: как) писал Лев Николаевич.
«Любя отца так сильно, Мария Александровна все же позволяла себе иногда судить его, и, любя его душу, она сильно страдала, если ей казалось, что он стоит не на надлежащей для него высоте.
Помню, что его статья «Не могу молчать» огорчила Марию Александровну, и она не стала ее переписывать и распространять, как другие его сочинения.
– Это не он в этой статье. Это не с любовью, а с озлоблением написано, – говорила она. – Это не дорогой Лев Николаевич в этой статье, нет…»[418]
«Не без влияния ее твердой, упорной критики статья утратила мало-помалу свой резкий, вызывающий тон[419] и приняла ту форму, в какой она появилась в печати. Теперь, когда сравниваешь первую и последнюю версию «Не могу молчать», видишь, как она углубилась и получила вечное и повсеместное значение, благодаря той переработке, которой она подверглась».
